Юрий Давыдов - Анатомия террора

В конце концов оказывается, что мораль и политика взаимосвязаны теснейшим образом, и попытка развести их есть не что иное, как лукавство, нежелание отвечать на неудобные вопросы (а удобных мораль для человечества как-то вообще не заготовила). Власть и подполье затратили массу сил и средств для того, чтобы заглушить голоса друг друга, иногда они чуть ли не менялись местами, дабы выполнить то, что предначертали себе сами. Интересно, а если увеличить масштаб рассмотрения событий, то о чем шла речь в схватке Зимнего дворца с революционным подпольем в конце 1870-х – начале 1880-х годов?

Правительство Александра II, как умело, вводило Россию в «небывшее», т. е. в нечто новое в ее истории, но уже успешно испытанное западноевропейскими странами. Это небывшее, которое вряд ли можно назвать самым справедливым строем на земле, являлось, несомненно, более прогрессивным, чем традиционное общество. Оно медленно, с трудом приживалось на российской почве, меняло социальную структуру России, ее экономику, культуру, приспосабливая их к восприятию нового, пугающего, но необходимого стране. В конце концов, что такое культурный прогресс в самом широком смысле этого слова? По словам Ю. М. Лотмана, он представляет собой постепенное превращение чужого, страшного и ненужного в родное, привычное и необходимое. Процесс перемен в России обещал быть долгим и мучительно сложным и для «верхов», и для «низов» империи. К примеру, Зимний дворец во времена Александра II только в самом начале 1880-х годов согласился на перемены в системе управления государством. И большой вопрос, осознал ли он при этом насущную необходимость таких перемен или действовал только под давлением обстоятельств?

Однако начало пути в небывшее вскоре оказалось скомканным в связи с убийством императора и вступлением на престол Александра III. Повторим еще раз: новый правитель не собирался сворачивать все мероприятия, получившие начало в царствование его отца. Он просто испугался того небывшего, куда они вели Россию, и поспешно скомкал процесс перемен. Сделать это с ростками нового, не утвердившегося как следует на русской почве было относительно легко. Причем всегда можно было оправдаться тем, что это новое не подходит россиянам, не принимается ими. Однако в данном случае дело было не в приятии или неприятии страной последствий реформ, а в объяснении их необходимости, в выработке привычки к небывшему. Вместо трудного пестования нарождавшегося (пугавшего и манившего одновременно) началось тупое пережевывание уныло традиционного. Самое интересное заключается в том, что революционный лагерь, не признаваясь самому себе, должен был быть доволен происходившим.

Для народничества небывшее, в которое вели страну реформы 1860 – 1870-x годов, оказалось делом не просто пугающим, а совершенно неприемлемым. В социально-экономическом плане преобразования повлекли за собой неотвратимое расслоение крестьянства и быстрый рост капиталистических отношений во всех сферах жизни общества. Революционеров не устраивало не столько появление прослойки бедноты, с этим-то как раз можно было мириться (помните нечаевское призывание на голову народа бед и зол, которые должны были стать детонатором возмущения масс самодержавным режимом?). Их пугали «несоциалистические» настроения остальной части крестьянства – кулачества и середняков, мечты крепких мужиков о самостоятельности, частном хозяйстве, разрушение их коллективистской психологии и т. п. Главное же заключалось в том, что перемены, происходившие в российской деревне, угрожали традиционной крестьянской общине, то есть лишали страну ее счастливого будущего, базировавшегося, по мнению народников, именно на общинных ценностях.

В политическом плане небывшее наносило радикалам не меньший урон. Учреждение временных подготовительных комиссий – этого лорис-меликовского предпарламента – могло лишить революционеров моральной и материальной поддержки либеральной части общества, иными словами, оставить их в безнадежной изоляции. Ну, а если бы дело дошло до цивилизованного встраивания радикалов в правильную политическую систему (легальное существование партий, участие в выборах, в работе парламента), то функционировать в этой системе пришлось бы уже не народовольцам, а куда менее экстремистски настроенным социалистам. Между тем (вспомним об особенностях менталитета российской интеллигенции) народовольцы полагали, что именно и только им известен путь России к прогрессу. Все другие варианты, с их точки зрения, являлись обманом народа, дорогой к построению общества, более циничного, формально свободного, а потому менее уязвимого со стороны оппозиции, чем существующее, традиционное. Иными словами, народники приглашали, вернее, подталкивали Россию в нечто вообще небывалое в истории человечества. А потому просто небывшее в ее опыте государственного развития казалось им рутинным, тупиковым.