Николай Зарубин - Духов день

Косточки свои Мавра, как того и желала, упокоила на старом Афанасьевском кладбище подле могилок отца и матери.

Три сестрицы, три несложившиеся судьбы

Авдотья, а в просторечьи – Дуся, среди трёх сестриц Долгих была самой младшей, но чтобы сказать – самой любимой, сказать такое было бы нельзя, ибо в семье родителей их все детки были любимы, и каждому определялась своя мера внимания и ласки.

Дуся росла промеж двух своих сестёр незаметно, перенимая то от Насти, то от Мавры и привычки, и девичий кураж, и наряды их донашивая, что порой задевало её самолюбие, но несильно. Ей даже льстило приодеть Настин сарафан иль Маврину кофточку. Наряды старших, как ей казалось, и её делали старше, ведь малый дитёнок во всякую пору тянется за большаками, тянулась и она.

До лет шестнадцати Авдотья жила вздохами Насти и Мавры, подглядывая за каждой, да так, чтобы они не догадывались. Видела Дуся Настину любовь к Семёну и Маврину к Демьяну и втайне завидовала, примеряя к себе то одного, то другого парня. Крутилась перед зеркалом, когда дома никого не было, пришёптывая про себя, мол, чем я хуже своих сестёр – и красавица, и умница, и хозяюшка не хуже маменьки. И то сказать: дочери (впрочем, как и сыновья) в семье Долгих были с малолетства приучены ко всякой работе, ко всякому рукоделью. Любая из них могла стать к квашне, испечь чего душа пожелает, так что любо-дорого посмотреть. Потому-то посельщики афанасьевские, у кого были на выданье девки иль приспела пора женить парней, с вожделением поглядывали в сторону усадьбы Долгих, где за плотным бревенчатым забором и резными тесовыми воротами, как им казалось, только и могли бы обрести своё счастье их любимые чада.

Может, так оно и было, во всяком случае, недаром говорится в народе, что хорошие детки – это подлинное золото для их родителей.

Когда минуло девке семнадцать годков, то, как привиделось Дусе, пробил и её желанный двенадцатый час – задумал тятенька Степан Фёдорович выдать её замуж за Демьяна Котова. И всё внутри у неё запрыгало, задрожало, заиграло, хотя запрыгало, задрожало и заиграло почти годом ранее, когда с родителем побывала она в посёлке Иннокентьевском, или попросту – в Заводе, как местный люд промеж себя величал это расположившееся на отшибе Тулуновской волости поселение.

А почему Иннокентьевск величался Заводом, то объяснение тому простое – здесь располагались винокуренный и пивоваренный заводы, учреждённые ссыльными поляками Болдашевским, Залынским и Забавским. Конечно, винокуренный завод являл из себя самое заметное в Тулуновской волости промышленное производство, где до семнадцатого года вырабатывалось аж до двадцати тысяч вёдер спирта.

Для учреждения невиданного до той поры производства выбрано было место во всех отношениях примечательное: здесь речка Курзанка впадала в реку Ия. Кроме всего прочего, в окрестностях поселка из недр земли били диковинные ключи с редкой на вкус водицей, и она также шла на производство зелья.

Посёлок с трёх сторон был ограждён лесом, который изобиловал зверем, птицей, ягодами и грибами. В реках водилась рыбка.

В конце девятнадцатого столетия завод был продан зажиточному крестьянину из села Шерагул Иннокентию Черемных.

Откуда у простого, пусть даже и зажиточного, крестьянина взялись такие деньги на подобное приобретение, на этот счёт также имелось объяснение: якобы Иннокентий приютил однажды скрывающегося от властей фальшивомонетчика, и тот одарил его требуемой стопкой денег.

Ради справедливости стоит заметить, что село Шерагул, будучи в те годы самым крупным селом в Тулуновской волости, и без того слыло зажиточным. Здесь, к примеру, проживал крестьянин Иннокентий Лыткин, который в числе немногих землепашцев в России отмечен был особой премией за образцовое ведение хозяйства, что уже само по себе говорит о многом.

Катилась за Шерагулом и другая слава – как о поселении бандитском. Будто бы проживали здесь некие братья Кокорины, они, дескать, и наводили окрест свой бандитский порядок. И где только ни случится какой разбой, так тут же вспоминали Шерагул и братьев Кокориных, а время от времени всякое случалось: то ограбят кого на большой Николаевской дороге, то подрежут какого посельщика, то пустят кому красного петуха, и погорит иной крестьянин вместе с женой своей и малыми детьми. Кокорины жили на окраине села отдельным крепким хозяйством, огороженным высоким заплотом, и никого в свои владения не допускали. Иной раз в какой большой церковный праздник явятся в Шерагульскую церковь Михаила Архангела жены тех братьев – Лукерья и Степанида, расфуфырятся, приодевшись в дорогие кашемировые юбки и меховые душегрейки, а уж сзади за ними катится по рядам сельских прихожанок шёпот, мол, ишь, явились – не запылились, грехи мужиков своих, Авдея и Силантия, замаливать. Вот, мол, вам, таки-сяки… Господь не Антошка, он видит немножко… И казали кокоринским бабам исподтишка кукиши…