Николай Зарубин - Духов день

– Ты чё себе позволяшь, Мавруша? – наступала на первую. – Сын он тебе, что ли? Дусин он и ничей боле. Замуж надо было выходить и рожать своего, да и счас не поздно.

– Не твоё это дело, Настя. Я Костеньку не рожала, но он мне ближе, чем родной матери, потому как это Демьянов корень.

– Отродье Демьяново, ты хочешь сказать, – не отступала Настасья, нарочно уничижительно называя мальчонку отродьем.

– Пускай и отродье, да дорогое отродье. И кака ж она мать, ежели не успела от одного освобониться, а уж другого уложила в свою постель. И от другого дяденьки почала рожать. А идти мне замуж иль не идти – это уж моё дело са-мо-лич-но-е. Хочу – иду, хочу – не иду и всё тут. Ты вот много ль нажилась со своим Семёном, и много ль он внимания уделял и тебе, и твоим ребятишкам? А, сестрица моя разлюбезная?..

– Сколь уделял, столь и уделял, но я чужих дитёнков не краду – свои есть, – уже оправдывалась, наступая, Настасья.

Перепалка продолжалась в таком же духе. Мавра уходила, а тут и Авдотья являлась, начиная причитать с порога:

– Чё эт деется-то, Настенька? А?.. Чё деется-то? И сколь эта подлая Мавра будет у меня дитёнка умыкивать? Она его рожала?..

– А кто тебя, Дуся, скажи, за Демьяна гнал замуж? Могла бы упереться – и ни в какую.

– Ага, у нашего тятеньки упрёшься, – оправдывалась Авдотья.

– Ничё, упёрлась бы и отстал бы тятенька-то. Отстал же от Мавры и от тебя бы отстал. А так – ни себе, ни людям. Сама не стала жить с Демьяном и Мавре не дала.

И урезонивала по-своему:

– Угомонись, сестрёнка. Отдаст тебе Мавра парнишку. Потешит своё самолюбие и отдаст. Не чужая она вить Косте, а тётка родная. Ниче не сделатся с Костей-то. Не доводите себя до смертоубийства. Не позорьте ни себя, ни покойных родителей. Не срамитесь на всю округу и ко мне не бегайте жаловаться на друг дружку.

– Ты, Мавруша, успокоилась бы, – в другой раз говорила средней сестрице. – Дуся вить тоже мать. И ей не сладко приходится. Ну, пошла замуж за Демьяна по девичьей глупости, а кто в таки-то года не делал глупостей? Не показала карахтера, позволив тятенькиному самоуправству возобладать. И что ж, убивать её за это? Родные сёстры же мы, а живём, как злыдни каки-нибудь.

– Ты, Дуся, прости Маврушу, не со зла она так-то ведёт себя – от одиночества лютого и девичьего счастья не сложившегося. И каково ж ей, вековухе, одной-одинёшенькой на свете жить. Ну и пускай Костя поживёт у неё како-то время – хуже-то никому не будет. А ты как была его матерью, так его матерью и останешься, – втолковывала и Авдотье.

Так и жили, а вернее – маялись сёстры: одна – воровала, другая – отнимала единокровное. И чем бы дело кончилось, никто не знает, если бы не один случай, который поменял всё, но об этом мы расскажем в следующей главе нашего повествования.

И дожила Мавра до старости. И приползла однажды в новый дом Капитонов. Помогавшая снять одежду перевалившей через порог старухе Катерина успокаивающе говорила то, что принято говорить в таких случаях.

– Ничё, тётка Мавра, отлежишься, силёнок поднаберёшься и пойдёшь по своим делам – по родне, в церкву, ещё куды. Ни-и-чё-ё…

Непоказно обрадовалась сестре Настасья.

– Вот хорошо, что пришла. Во-от хорошо…

Сгоношила на стол, усадила почти силком, заставила поведать о своей беде. И Мавра выговорилась – тихо, без слёз и закатываний к небу глаз. Ведь обе они – Долгих, о чём никогда не забывали. Обе они – дочери своего отца Степана Фёдоровича, знавшего цену всему и вся и по любому поводу говорившему только один раз. Знали цену себе и они, его дочери.

Настасья радовалась, что может принять сестру в новом доме, ведь это дом так же и её. И она старалась, чтобы он был. Потому и могла не беспокоиться, что кому-то не понравится Маврино появление, а тем более – в таком виде. К тому же именно она, Настасья, будет ухаживать за больной, так что болезнь сестры – её обуза и ничья более.

И как же кстати пришлось молочко Майкино, из которого и сливочки свежие, и маслице духмяное, и творожок рассыпчатый. Подкармливала сестрицу, придвигая к ней то одно, то другое, а где и с ложечки прикармливая.

– Не коровка у тебя, Настасьюша, – золото, – нахваливала Мавра, попадая в самое заветное место, в самую серёдку души Настасьиной. – У тятеньки тож были добрые коровёнки. И после были – у тебя и у меня, но таких сладких сливочек чегой-то я не упомню.

– Добрая, добрая коровёнка, – соглашалась Настасья, улыбаясь всем ртом. – Кормилица и поилица наша… А уж карахтером-то и приветливая, и уважительная, зазря не взбрыкнет, не взмыкнет. Истинно – золото… Ты ешь, ешь, Мавруша…