Николай Зарубин - Духов день

Говорили они целыми днями, вспоминали родителей, братьев Ганю, Ивана, сестрицу Авдотью, деревню, как некогда жили в отцовском доме. Мавра наказывала Настасье, что на неё надеть, когда помрёт, сколько дать батюшке в Никольской церкви, чтобы, как полагается, отпели, чтобы похоронили на старом сельском кладбище.

Сам факт близкой смерти Мавриной сестры обсуждали спокойно, стараясь никого и ничего не забыть в сей неизбежно приближающийся скорбный час.

– Ты меня прости, Настасьюшка, что угол-то заняла в доме твоего Капитона… За то ещё прости, что скорей тебя-то лягу подле тяти и мамы…

– Что ты, что ты, Мавруша, – махала руками старшая сестра, – это ты меня прости, ежели чем обидела, а пожить-то я ещё поживу, хоть и давно пора на покой, кости отдыху просят…

Ахала, притомлённая ожиданием скорого своего конца Мавра, охала Настасья от сознания, что зажилась на этом белом свете, и от того, что не младшей бы вперёд отправиться в последний путь, а ей, старшей. По годкам положено-то старшей… И в тоненьком голоске Настасьи начинали звучать извинительные нотки, которые, конечно же, улавливала Мавра, но делала вид, что ничегошеньки не понимает. Пускай, мол, и сестрёнка вину свою почувствует, а за что или про что вину – это уже дело десятое. Пускай – и всё тут. Кто-то же должен взять на себя за приключившуюся с ней беду хоть самую малую частицу вины, иначе всё напрасно, всё попусту, всё зря.

О-хо-хо-хо-хо… Превелики дела Твои, Господи, и воистину неисповедимы пути. Чего только ни насылаешь на человеков и за что только ни спрашиваешь по всей своей Божией строгости… И хоть бы когда дал слабинку, так нет же, не даёшь. И правильно. Нельзя, чтобы человек забылся. Нельзя, чтобы возомнил себя равным Тебе. Не-е-льзя!

О-хо-хо-хо-хо-о-о-о…

Одно не устраивало обеих – сама хворь, из-за которой помирать Мавре. Рак желудка.

Не укладывалось в голове: всю жизнь не отягчала себя скоромным, за великий грех считая чревоугодие. Постилась. Истязала тело. Вон Настасья, та хоть и не видела большого достатка, но и маслица в чай положит, и кусочек мяса помулькает, зубов-то во рту у сестрицы давненько не бывало. Старше её годов на десять, а смотри, какая из себя ещё крепкая… Но Бога не гневила. Не только на словах – в мыслях не грешила. Видно, раз уж на роду написана такая доля, то и принимать её надо со смирением и радостью – старуха верила, что, перейдя в иной мир, душа её обретёт вечное избавление от мук.

И лишь единожды вдруг навернулись на глазах страдалицы горькие слёзы, и отвернулась от сестры, прошептав, будто в беспамятстве: «За что, Господи?»

Не услышала тех слов сидевшая тут же Настасья, а может, и услышала, да не приняла на счёт Господа – никто не скажет определённого слова. Ни в понимание и утешение, ни в осуждение и обиду…

Ох, о многом передумала в своей одинокости Мавра. Многое переболело и перемололось-перетёрлось в её исстрадавшейся душе. Многое бы переменила в своей жизни, если бы сызнова начать. О-о-о… Если бы начать сызнова…

И всё же грех было Мавре обижаться на судьбу, чем успокаивала себя внутри. В доме племянника легко ей было помирать. Капитон занимался своими делами и, казалось, не обращал никакого внимания на то, что в доме его доживает свой век чужой человек. Проходил иной раз к больной, стоял, прислонившись к перегородке, вздыхал и тем самым как бы выказывал своё участие в судьбе тётки. Поворачивался, уходил. Крутая на слово и с виду суровая Катерина, выделила ей тёплое место у печки, одёргивала ребят, чтобы не шумели. Мавра была ей за то благодарна. И в благодарность протянула как-то полусотку – деньжонки у старухи водились, приберегала, вкалывая на людей, откладывала про чёрный день.

– Бери-бери, в доме небось и сахару нету…

Та молча взяла, и на табуретке рядом с Мавриной кроватью появилось то, чего в доме, почитай, не бывало. А дни шли за днями, и каждый новый начинался с утра, а кончался поздним вечером. И старуха так привыкла к круговращению в природе, что прицелила уже день, когда болезни её длиться будет нельзя и прихлынет к горлу её комок, на который, чтобы выдохнуть, потратит она последние силёнки и вытянет сколько можно ставшее костенеть тело и закроет глаза навеки.

Об одном не подумала – о том, что, пока жива – она ещё в жизни, а в ней часто происходит не то и не так, как хочется. Примчался Костя – сын Авдотьи, за ради которого столько глупостей понаделано-понаворочено, и переломался старухин настрой на тихий конец. Бегал, суетился, чего-то балакал.