Владимир Дарда - Его любовь

С нетерпением ждал Микола рассвета. И едва в землянке поредела тьма, поднялся на локте и стал пристально вглядываться туда, где ночью было произнесено слово, прозвучавшее для него паролем.

А когда заскрежетал замок, узники зашевелились, пронзительно заскрипели решетчатые двери и часовой потребовал, чтобы «трупы» выходили, Микола притаился у выхода и принялся внимательно рассматривать узников. Мимо него шел поток людей. В конце концов его оторвали от стены и как бы вынесли из землянки.

И только несколько дней спустя удалось ему установить, кто именно произнес имя Шамиля.

Приметил этого человека Микола давно.

Держался этот узник так, что невольно вызывал к себе симпатию и уважение. Своим поведением он словно пытался подсказать другим, какими им следует быть. Независимый, спокойный, рассудительный. Никогда не выбегал из землянки, сторонился мчавшейся к выходу стремительной толпы, старался идти нормально, по-человечески, словно хотел и других удержать, напомнить им нечто важное, о чем забывать нельзя. Он не толкался в очереди за баландой, а стоял в сторонке, смотрел на унизительную давку укоризненным взглядом, словно надеялся воскресить в сердцах своих товарищей по несчастью нечто близкое к человеческому достоинству. И хотя за это часто сыпались на него удары, он и удары эти воспринимал как-то безболезненно, будто даже с вызовом.

— Откуда вы знаете Шамиля? — спросил Микола этого человека, глаза у которого даже здесь, среди копоти и грязи, оставались светлыми и запоминались. Пронзительно голубые, казались они пятнышками неба в глубине темных, запавших глазниц.

Человек и бровью не повел, словно не слышал вопроса, но — Микола это хорошо заметил — взглянул на него внимательно, испытующе.

Он хотел повернуться и уйти, так ничего и не ответив, но Микола, зазвенев кандалами, решительно, преградил ему путь.

— Откуда вы знаете Шамиля? — требовательно повторил Микола, и в его тоне чувствовалось — он не отступится, пока не получит ответа.

Человек остановил на Миколе свои светло-голубые глаза и ответил рассеянно, будто шла речь о самом обыкновенном, общеизвестном:

— А кто его не знает? — Не назвал, не повторил «кого», тем самым подсказывая Миколе, что и ему не следует так громко произносить это имя. — Его знают даже гестаповцы. За голову его обещано высокое вознаграждение..

— Но разве мы похожи на гестаповцев? — спросил Микола.

Голубой взгляд скользнул по лицу Миколы, отметил ужасный шрам на верхней губе.

— Ладно. Поговорим потом. Ночью. А пока — тише. Вы ведь знаете: и в землянке есть стукачи.

— Верьте мне, верьте! — взволнованно прошептал Микола.

Но прошла ночь, потом вторая, а человек все не напоминал о себе. Каждое утро они здоровались друг с другом взглядами, Микола опять-таки взглядом повторял свой вопрос, но ответа не получал.

И только дней через десять человек с голубыми глазами шепнул Миколе, чтобы тот вечером пробрался в его угол: там как раз освободилось место — соседа расстреляли на сегодняшней проверке.

— В углу теплее, — добавил громко, когда возле них неожиданно задержался, прислушиваясь, незнакомый узник. — Осень, от двери сильно сифонит.

Вечером Микола отправился в угол, улегся и стал ждать.

Прошел час, второй. Казалось, все уже спят. А к Миколе никто не обращался. Но вот наконец рядом послышался шепот.

Познакомились. Их было несколько. В темноте не видно. Лишь голоса разные: четыре или пять. Голубоглазый назвался Федором.

Откуда он знает Шамиля? Убедившись, что Микола оставался в подполье по приказу этого командира и держал связь с его отрядом, Федор прошептал:

— Предатель — Самийло.

На этом разговор кончился.

Никаких лишних слов. Тем паче — эмоций. Просто надо знать, кто предал, на случай если появится возможность разоблачить и уничтожить.

История Федора была такова.

В феврале сорок третьего потеплело, застучала капель, а потом внезапно похолодало, ударили морозы, и в середине марта повалил снег. Старики говорили: зима, мол, из гостей возвращается. Туда шла — мела, да, видать, недомела, обратно пришла.

Свирепствовал голод. По пригородным дорогам потянулись толпы изнуренных «меняльщиков». Не могли остановить их ни фашистские патрули, ни насилия, ни убийства. Брели и брели они, увешанные мешками, сумками, посиневшие, распухшие, чтобы хоть что-нибудь раздобыть для голодных детей. Надеялись в ближайших селах за старенькую одежонку — платок, пиджак, ватник — выменять пригоршню крупы, десяток картофелин или, на худой конец, кусочек жмыха.