Владимир Дарда - Его любовь

К яру подъехала черная крытая машина с окошками, нарисованными желтой краской на металлическом кузове, такая же, как та, на которой и его привезли сюда вместе с другими смертниками.

Газваген. Душегубка. Каждое утро в одно и то же время — с немецкой пунктуальностью — подъезжала она сюда, останавливалась у обрыва. Жертвы уничтожались здесь. Вероятно, в этом был определенный расчет. Скорее всего — чтобы крик погибающих не слышали в городе.

Акция эта проходила как по расписанию. Из кабины бодро выскакивал гестаповец, что-то докладывал Топайде и, получив его распоряжение, бежал назад, к машине, и наклонялся у выхлопной трубы. Микола знал: это он подсоединяет шланг к нижнему отверстию в кузове. К тому маленькому зарешеченному окошечку в днище, глядя сквозь которое, он, Микола, пытался угадать, куда их везут. Потом гестаповец вновь садился в кабину, включал на полные обороты мотор, и начиналось то, что услышав только раз, человек мог поседеть за несколько минут. А узники слышали это каждый день. Из металлического кузова, как сквозь ватную завесу, доносился такой неистовый душераздирающий крик, такой предсмертный вопль, что заглушить его не могло ничто — ни толщина металлических стенок, ни герметичные двери, ни надрывный рев мотора. Крик этот усиливался и, неудержимо нарастая, заполнял собой всю глубину яра, весь окружающий простор и, казалось, всю опустошенную оккупантами Украину, всю эту истерзанную войной землю; он достигал самого невероятного звучания, и чудилось — кузов не выдержит и вот-вот разлетится на куски, на мелкие осколки, как граната при взрыве. И мотор тоже неожиданно умолкнет, захлебнувшись от собственного бессилия.

Но нет! Неимоверно долгие, ужасные минуты шли, а кузов оставался цел, двигатель дико ревел, ничего кроме себя не слыша, и тогда исступленный человеческий крик, словно осознав безнадежность такого неравного смертельного поединка, быстро стихал, сникал и как бы тонул в глухой бездне.

Мертвых из душегубки выгружали узники. Приходилось делать это и Миколе. И не знал он ничего ужаснее, чем вытаскивать из темного загазованного кузова только что удушенных, и не потому, что сам едва, не теряешь сознание от недостатка воздуха, а от услышанного и увиденного, хотя, казалось бы, насмотрелся уж всяких страстей. Волочить трупы давно убитых было как-то легче. Ты ведь не слышал их живого голоса, не был свидетелем их предсмертных мук. Только догадывался, что расстреливали их большими группами, расстреливали из пулеметов или автоматов, потому что на каждом трупе было по нескольку пулевых точек. И все. Но этих душили газом у тебя на глазах, и, какой бы смерть ни была, она остается смертью, но такой не пожелаешь и врагу. Казалось, вытаскиваешь из душегубки собственный труп.

Сегодня машина остановилась точно там же, где и всегда. И что произойдет сейчас, было заранее известно. Все делалось всегда с точнейшим однообразием. Хлопнула дверца кабины, спрыгнул на землю гестаповец. Вот он уже у выхлопной трубы, в перчатках, чтобы не испачкать рук, прилаживает резиновый шланг. Залезает в кабину. Взревел мотор. И в воздухе повис дикий, неистовый вопль.

На этот раз крик показался еще страшнее, чем обычно. Был он такой резкий, что даже привыкшие ко всему уши Миколы не выдержали. Словно лопнули барабанные перепонки и крик этот раскаленными иглами впился прямо в мозг. Хотелось зажать уши руками, но чувствовал — это не поможет, такой вопль пробьется и сквозь пальцы, и сквозь кости, вопьется в сердце и в мозг сотнями острых жал, и тогда, не выдержав, начнешь кричать, сам.

Это кричали последним предсмертным криком женщины. Но почему так долго? Неужели правда, что женщины более живучи? Или они давно уже перестали кричать, а в ушах все стоит этот безумный вопль, который, вероятно, никогда теперь не утихнет? Или эхо разносится по этому яру смерти, такое эхо, что способно катиться и перекатываться часами, годами, через всю землю, не сникая, не умолкая, а становясь все громче и громче.

Нет, все-таки стихло. Микола услышал, как гестаповец возле машины, очень похожий на Топайде (как эти фашисты все похожи друг на друга!), приказал надзирателю:

— Десять единиц на разгрузку!

Микола сжался, пригнулся к земле как только мог, начал рассеянно тыкать багром куда попало, только бы не попасться на глаза надсмотрщику; но как ни старался не смотреть в его сторону, почувствовал: указали и на него. Вынужден был идти. И обреченно зазвенел кандалами.