Владимир Дарда - Его любовь

Микола опустился на колени (ноги сами подогнулись от усталости), набрал немного песку, чуть влажного и жесткого, и принялся оттирать ладони. Как будто малость посветлели. И лишь после этого жадно поднес ко рту крошечный кусочек хлеба. Жевал, а на зубах скрипело, будто ел не хлеб, а тот же песок, которым только что «мыл» руки.

А потом все сдавали кружки — и бегом в землянку, в подземелье, во мрак. Ложились, хотя и некуда было, спали, хотя и невозможно было уснуть. Тело сгибалось в три погибели, ноги переплетались с чьими-то ногами, кандалы — с кандалами. И неистово грызли вши. Смертники кричали во сне, вздрагивали, метались, без умолку звякали цепи. А тут еще и ночной холод появился, и пробирал до костей — осень началась рано и здесь, в овраге, в землянке, особенно чувствовалась. Холод проникал через решетку двери, леденил тело так, что не было сил шевельнуться, подняться. Но на это не обращали внимания. Поскорей бы лечь, заснуть, хотя бы немножко отдохнуть, пусть несколько минут, пусть мгновение…

Мрачные часовые закрывали дверь, со скрежетом запирался тяжелый замок, постепенно все стихало, и в тревожной ночной темноте длинная землянка напоминала братскую могилу.

А утром вновь начиналось то же, что вчера, и позавчера, и третьего дня. Как только над рваными краями яра брезжил рассвет, душераздирающе клацал ключ в замке, с пронзительным визгом распахивалась решетчатая дверь и автоматчик с бляхой на груди гортанно кричал, что пора выходить. Но люди сами, еще до этого крика, опрометью выскакивали из мрачного подземелья. Казалось, не часовой открывал дверь, а она сама распахивалась от нетерпения и натиска насквозь промерзших высохших тел. Людей поднимал на ноги и гнал из землянки голод: он был здесь сильнее сна, холода и даже страха смерти — если очень напирать, часовой мог пристрелить.

Старший надзиратель докладывал Топайде, что в колонне все трупы налицо. Так и рапортовал. Топайде, оказывается, любил шутки. Он первым назвал узников трупами и потребовал, чтобы так называли их и надзиратели.

По утрам и вечерам — тщательный осмотр кандалов у всех и расстрел подозрительных. Только после этого — черпак баланды и хлеб, похожий на высохшую штукатурку. Затем — выдача со склада багров и лопат, носилок и ведер. И все это под монотонный звон кандалов, к которому Микола никак не мог привыкнуть и который мучительно терзал его, постоянно напоминая о неволе и о… побеге. Когда? Когда же удастся отсюда вырваться? Не только для того, чтобы жить, а чтобы рассказать людям о том, что он видел. И мстить, мстить! И хотя бы только один-единственный раз увидеть свой домик на окраине Борового, возле железной дороги, и лес, родных, друзей, Ларису. Где она?

По утрам мысли о побеге воспринимались особенно чувствительно, когда после сна, пусть очень тревожного и зыбкого, организм чутко реагировал на окружающее. Утром, когда вырывался Микола из мрака «братский могилы», как с того света, на залитую солнцем притихшую землю, где видел все то, чего мог не увидеть уже через день или через час, через минуту, даже через мгновение. Видел то, что существовало почти рядом, сразу за колючкой, за пулеметной вышкой, за часовыми с собаками, за чертой зоны смерти. Казалось, увядающие деревья тоже ждали чего-то еще худшего, у них тоже был вид обреченный и испуганный. По утрам жажда свободы не давала дышать. О свободе напоминало все: серое небо, тропинки, ведущие наверх, — и сознание отказывалось мириться с тем, что все это уже для других, а тебе уготовано иное, безжалостное и неотвратимое. Рассветы отзывались в сердце почти физической болью — так после мрака режет глаза яркий свет.

Силой воли, которая еще теплилась в глубине души, старался Микола унять обезумевшие нервы и чувства. Словно заклинание, мысленно повторял: «Все равно мы победим!» А глаза отыскивали на востоке высокое ветвистое дерево, бесстрашно стоявшее над пропастью. Оно росло т а м, оно звало, вселяло надежду, хотя, казалось бы, надежда давно уже стала безумием.

Их гоняли теперь в то ответвление яра, откуда дымило и чадило, откуда искры летели, словно из пасти ненасытного дракона. Брели, как лунатики. Миколе чаще всего приходилось копаться на вершине откоса: там оставляли первых, то есть высоких ростом, а остальных гнали дальше, и они сразу тонули, растворяясь в тяжелой сырости тумана и дыма.

Вообще-то наверху дышалось легче, но так тяжело, как сейчас, ему никогда не приходилось дышать. Отсюда можно было видеть больше неба, простора. Мозг еще не отупел до конца, и, созерцая синие дали, вспоминал Микола Днепр, а за ним — фронт, неудержимо приближавшийся к Днепру. Но по спине уже больно ударила палка надсмотрщика, и, спохватившись, Микола опять торопливо прицелился острым крюком в труп и поплелся к печи.