Владимир Дарда - Его любовь

Едва увидев Шевченко после разговора с княжной, он сказал:

— Тарас Григорьевич, я бы хотел просить вас…

— Уехать из Яготина? — спросил Тарас.

Капнист на мгновенье растерялся от такой осведомленности и прямоты, но, овладев собой, продолжил:

— Не сомневайтесь, Тарас Григорьевич, в моей искренности.

— Да ладно, оставьте! — досадливо махнул рукой Шевченко. — Я и сам собирался куда-нибудь на время уехать, да все не находил предлога. Спасибо. Вы пришли мне на помощь.

Капнист изучающе взглянул на Шевченко: не издевается ли тот над ним?

На следующее утро, уже когда бричка, запряженная сытыми вороными, стояла у крыльца и лошади нетерпеливо пофыркивали паром и били копытами о мерзлую землю, Тарас поспешно разыскал княжну и передал ей записку.

— На правах брата, — произнес он с невеселой усмешкой.

Капнист, словно черный ворон по белому снегу, похаживал с нетерпением возле брички, взволнованно поглядывая на дверь и побаиваясь, как бы Шевченко, чего доброго, не передумал, — что-то слишком уж легко он согласился.

Но Тарас распрощался с княжной, уверив ее, что в записке она прочтет значительно больше того, чем он мог бы устно высказать в эту минуту, и почти бегом бросился к выходу.

Из окна своей комнаты видела княжна, как он ловко прыгнул в бричку, как следом за ним по-медвежьи взобрался на сиденье тучный, да еще в шубе Капнист и бричка покатила вперед. Долго было видно, как она то исчезала за деревьями, то снова выныривала. Потом, уже необычайно маленькая, словно игрушечная, появилась далеко-далеко на дороге, которая от длинной плотины круто поднималась в гору, ползла и ползла по ней, напоминая упрямого жучка, пока не взобралась на самую вершину и как бы коснулась неба, а в следующее мгновенье, чтобы не оторваться от земли, нырнула вниз и исчезла в овраге. Больше ее уже не было видно.

Тогда княжна дрожащими пальцами развернула записку и стала взволнованно читать. В записке Тарас сначала обращался к ней на «вы», а потом всюду «вы» исправил на «ты» и, как родной брат, умолял княжну беречь в себе богатства, которыми бог щедро наделил одно из самых очаровательных, самых милых своих творений.

Княжна снова бросила взгляд, уже затуманенный слезой, в окно. Как ей хотелось сейчас увидеть еще раз ту маленькую, качающуюся бричку, в которой сидел он, ее любимый… брат, и чтоб эта бричка ехала не куда-то в неведомую холодную даль, а сюда, назад, в Яготин, к ней.

Пребывание в Ковалевке не сблизило Шевченко и Капниста, а наоборот — отдалило. Стоило им остаться вдвоем, как они буквально не знали, о чем говорить, стена взаимной антипатии вставала между ними.

Уже на второй день Тарас не вышел ни к обеду, ни к ужину — лежал в комнате и читал, а на третий не явился и к утреннему чаю. И когда Капнист, недовольный этим, сам отправился в комнату гостя, она была пуста. Дворецкий сообщил, что Шевченко еще на рассвете уехал, а куда — не сказал.

«Неужели вернулся в Яготин? — встревоженно подумал Капнист, и возмущаясь дерзким гостем, и ругая себя за то, что не сумел его удержать. — А впрочем, разве его удержишь! Он ведь, как вьюн, выскальзывает из любых рук».

Но как же неудобно будет одному возвращаться в Яготин!

А Шевченко умчался в недалекое от Ковалевки село Исковцы, к знакомому еще по Мосевке Александру Чужбинскому. Еще на балу у Волховской Александр приглашал Тараса как-нибудь заехать, почитать в оригинале Мицкевича, говорил, что имеет редкое издание, привезенное из самого Парижа.

Накануне вечером, у Капниста, Тарас долго читал Байрона, взятого в его библиотеке, потом вспомнил читанные еще в Вильно переводы из Байрона на польский язык, а дальше по аналогии вспомнилось и то весеннее приглашение Чужбинского, и он, недолго думая, собрался и попросил отвезти его в Исковцы.

Чужбинский, увидев на пороге Шевченко, глазам своим не поверил: то прищуривал их, то широко открывал, а потом и протер, словно никак не мог убедиться, что увиденное — явь, а не сон.

Тараса такая растерянность и рассмешила и тронула. Он и не представлял, что Чужбинский так обрадуется его появлению.

— Узнаешь?

— Тарас!

— Он! — и, крепко обнявшись, оба дружно расхохотались.

Высокий, худощавый, с нежным девичьим лицом Чужбинский был очень хорош собой.

— Все же не поленился дать тридцать верст гака к моим Исковцам, — радостно говорил Чужбинский, все еще не выпуская гостя из своих объятий.

Шевченко свободно владел польским языком. Еще в детстве слышал его в имении Энгельгардта — сестра помещика, княгиня Браницкая, часто приезжала к брату из Белой Церкви и говорила только по-польски.