Владимир Дарда - Его любовь

Хорошо запомнились и древние Золотые ворота, полуразрушенные ветрами и ливнями в течение долгих столетий; и бронзовый Богдан на резко осаженном коне посреди Софийской площади; и золотые купола старой Софии, которые, словно огни гигантских свечей, ярко пылали в голубизне.

Эту улицу он знал и любил, как и весь Киев, — город, который нельзя не любить. И как-то не верилось, что здесь могло быть гестапо с черными флагами, перечеркнутыми белыми стрелами, такими же, что предупреждают о высоком напряжении электросети: «Смертельно!»

Значит, у него хотят еще что-то выпытать, если не спешат бросить в могилу. А может быть, здесь лучше научились убивать? Хотя под Васильковом был яр на Ковалевке, где с самого прихода оккупантов не стихали расстрелы. Но разве мог он сравниться с киевским Бабьим яром, где уже уничтожены сотни тысяч людей! Об этом аде слышали везде, и в Боровом тоже, но не удивлялись, потому что, кажется, уже разучились удивляться.

С пронзительным скрипом открылись железные ворота, и машина вкатилась в широкий заасфальтированный двор. Визг губной гармошки оборвался, словно не было уже необходимости ограждать слух смертников от заманчивых звуков жизни. В этом дворе — глухом каменном колодце — обычной земной жизни не существовало: ни травинки, ни деревца, ни следов детских ножек. Ни пенья птиц, ни спокойных голосов. Здесь можно было услышать лишь тупые удары дубинок и кулаков по человеческим телам, тяжелое дыханье узников, в страхе и из последних сил бегущих от разъяренных палачей.

И разве только в камере смертников чувствовалось некоторое облегчение.

Камера эта была тесной и душной. Поначалу все в ней стояли: места мало — ни сесть, ни лечь. Но потом кое-как пристроились. Самые слабые полулегли, приклонив голову к бедру соседа.

Цементный пол, цементные стены и потолок. Сыро, холодно, холодные капли размеренно падают на непокрытые головы, на истерзанные тела, вздрагивающие от каждой капли, как от удара.

Когда захлопнулась массивная, обитая жестью дверь, в камере долго стояла могильная тишина, и только монотонные капли, как водяные часы, неумолимо отсчитывали последние минуты обреченных.

Молчание нарушил опять седобородый еврей — видимо, он любил поговорить и даже здесь не мог изменить этой своей привычке.

— А не кажется ли вам, господа, что отсюда нас повезут на экскурсию?.. — И, многозначительно помолчав, добавил с горечью: — В Бабий яр…

Никто ему не ответил. Только капли все испытывали: что крепче — череп человека или цемент? Под самым потолком виднелась узенькая щель оконца. Но увидеть через нее хоть что-нибудь было невозможно. Разве только догадаться — день на воле или ночь. Но для смертников это не имело никакого значения.

В замке щелкнул ключ, дверь со скрежетом распахнулась, и в слепящем ее прямоугольнике черным силуэтом возникла плотная фигура.

Проснулись задремавшие было узники, настороженно сощурили налитые свинцом веки.

Надзиратель протянул вперед черную руку. Подозвал кого-то. Кого?.. Кажется, Гордея. Но тот втянул голову в плечи, съежился, его затрясло, он прижался к Миколе, спрятался за него.

Микола поднял голову, вопросительно вгляделся в надзирателя. Тот жестами продолжал звать. Миколе показалось, что это его зовет надзиратель, он высвободил ноги из-под чьего-то отяжелевшего тела, встал, осторожно пробрался через головы, руки, ноги к выходу. Приблизился к надзирателю, остановился. Тот молча ударил Миколу кулаком в лицо. От неожиданного удара Микола упал на кого-то. Довольный, надзиратель захохотал: он пришел сюда тренироваться, и ему удалось испробовать на смертнике страшной силы удар. Даже этот молодой здоровяк не удержался на ногах. Он подозвал к себе следующую жертву…

Еще один зубодробительный удар — и снова мешком валится тело. Еще, еще… Пока не устанет рука. Затем дверь с тем же пронзительным скрежетом захлопывается, исчезает яркое пятно света, и камера снова погружается во мрак. Но ненадолго. Через час или два снова появляется ослепительный прямоугольник, и на его фоне — черная фигура. Но уже другая — низкорослая и длиннорукая, как обезьяна. Покачивается на пороге — с носков на пятки, с пяток на носки: наверняка подражает какому-то своему начальнику. Правая рука за спиной — не фюрера ли копирует? Узники молча ждут.

— Юде в углу, ко мне!

Седобородый медленно поднялся, начал пробираться к двери, загораживая собой невзрачный силуэт надзирателя. Но всего лишь на мгновенье. Взметнулась в воздухе, описав дугу, сучковатая палка — ее то и прятал за спиной гестаповец, чтобы удар получился внезапным. С треском обрушилась на голову, бородач как сноп свалился на других узников.