Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

— Ведьма самоцветы сглотила, — пояснил Хорунжий атаману.

— Можно было дать ей постного масла с татарским мылом или слабительной соли и посадить на горшок, — жалобно возразил Соломон.

Казаки захохотали. Представили они, как Хорунжий, Герасим Добряк, Илья Коровин и Нечай угощают иноземку конопляным маслом, усаживают на горшок. Мол, будьте великодушны, ясновельможная Сара, попукайте, покакайте! Мы нижайше просим вас об этом от всего казачества, от всего вольного Яика!

— Хо-хо-хо! Гром и молния в простоквашу! — гудел атаман Меркульев, похлопывая себе по икрам. — Развеселил ты нас, Соломон! Потешил!

— Оставьте меня в живых, и вы ухохочетесь: я оставлю вас без единого серебреника, — пытался острить Соломон.

Меркульев посмотрел на пленника своими выпуклыми синими глазами пытливо и пристально.

— Зажигать костерок под ногами? — спросил Герасим Добряк, раздувая тлеющий трут, подсовывая под огонек пучок сухой травы.

— Погодь! — остановил его Меркульев.

— Лучше в куль да в воду, чтобы не вонял. И давно мы иноверцев не топили. Нарушаем священные обычаи: за здоровье бабки Гугенихи редко пьем, воров огнем палим, а не топим в кулях, — обратился к народу Михай Балда.

— Атаманят у нас донцы, запорожцы. Исконь казачью яицкую теснят, потому и обычаи нарушают, — выкрикнул Тихон Суедов.

— Персов режем, татарву жгем, а заполонили-то нас хохлы! — ехидничал Силантий Собакин.

— Купца в куль да в воду, а атамана Меркульева бросить! — завопил Василь Гулевой.

— Не суетись, казаки! Яик испокон веков был мудрее Дона, сильнее Сечи Запорожской, могутней всех врагов! — пропел слепой гусляр.

— В куль пришельца да в воду! — неистово горланили безвылазные казаки Яика.

Безвылазные — это те, которые на Дон и в Сечь не ходили, Москву во время великой смуты не защищали и не грабили, далекими странами не прельщались. Но похвастать им было нечем, стали вытеснять их с атаманов.

Меркульев почувствовал опасность. Бывший атаман Силантий Собакин мутит воду. Камень за пазухой держит. Зависть и обида его скребет. Зазря его пожалели, без хлеба оставил станицы, войско загубил. Надо было казнить. Меркульев в атаманы вышел, помиловал Силантия.

— В куль да в воду! — хрипел Собакин.

— Кто жертвует для казни куль? — нарочито зевнул Меркульев, будто все это было ему безразлично.

— Пройдоху не жалко, жалко куль! — чистосердечно и простодушно признался Емельян Рябой, поскребывая свою вечно грязную, лохматую голову.

— Кто жертвует куль? — вперился Меркульев в Силантия Собакина. Все молчали, сопели. Жалко отдавать куль. За куль барана можно выменять. И холстина, и мешковина конопляная на Яике ценятся. В куль сподручнее царскому дьяку, низложенному атаману, дворянскому отродью.

— Инородца в куле утопить — непростительное мотовство! — пискляво сказал Лисентий Горшков. — Вервью на шею камень примотать... и бросить с лодки в реку. У меня есть старая и сгнившая вервь, жертвую!

— Благодарю за щедрость! — скартавил Соломон.

Поп-расстрига Овсей давно проснулся, но лежал у пушки, посматривал через прищур на происходящее, прислушивался. Вскочил он резко, неожиданно:

— Сказано, казаки, в Откровении: пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю. И дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны... и помрачилось солнце, и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы! И вообще, не можно реку Яик говном поганить. Я осетрину вашу после этого жрать не стану. И где вы, казаки, выкопали этого тощего урода? И какая угроза от него исходит?

— Развяжи ему руки, сними с дыбы, и он всех передушит! — съязвил дед Охрим.

— Не в том соль! — посадил толмача Меркульев.

Микита Бугай от волнения сломал о колено дубовую оглоблю, что валялась под деревом пыток, опять про бога-бухгая и мать упомянул.

— У дурака руки чешутся! — хихикнул Матвей Москвин, стряхивая пушинку со своего зеленого шитого серебряной нитью кафтана.

— Раздор не к добру! — высказался и Федька Монах, поглядывая с ненавистью своим единственным глазом на летающую над дуваном знахаркину ворону.

— Смерть врагу! — бросила птица, сев над головой пленника.

— А ворона-то Кума умней Охрима, — подбоченился Богудай Телегин.

— У нас нет причин для казни гостя... — вмешался кузнец Кузьма.

— Можно и помиловать греку, — согласился Герасим Добряк, чем всех всполошил. Казаки смотрели на него с изумлением, ждали, что он скажет еще.