Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Возомнивши себя ханом каракалпаков, стоишь у ворот настоящего хана как раб.

Такое уже не стерпишь: Есенгельды поносил Айдоса похуже стражников. И Айдос бросил с раздражением через плечо:

— Господином ли сам оказался здесь? Есенгельды заверещал, будто ему наступили на ноги кованым копытом.

— Я стар! И это делает меня господином над такими, как ты. Оглянись, Айдос, посмотри на человека, снявшего с тебя, как с коня, путы и пустившего по тропе величия. Поклонись тому, кто открыл тебе глаза на истину! — Старик задыхался в своей злобе, в своем отчаянии.

И Айдос оглянулся. Хотел увидеть немощного, согбенного, умирающего врага своего, а увидел статного, крепкого, хотя и совсем седого степняка. Есен-гельды и не собирался умирать. Он думал жить долго.

Ты жаждешь увидеть мою смерть! — сказал Айдос. — И с этой целью пришел в Хиву. Велико же твое желание, Есенгельды.

— Да, мое желание велико. Но не смерти твоей желаю я, а твоего спасения. Не к той двери подошел ты, Айдос. Не откроется она перед тобой!

— Откроется! — уверенно сказал Айдос. Так уверенно, что смутил старика.

— Что ж, если ты силен и откроешь дверь, возьми меня с собой к хану.

Насмехался, что ли, старик над уверенностью Айдоса или в самом деле хотел попасть во дворец? Не к хану, конечно, — не станет говорить с каким-то Есенгельды правитель. Но, может, старик позор Айдоса хотел увидеть? Весть о гибели посланца хана небось уже долетела до Хивы, и над старшим бием нависла угроза расправы…

— Войдешь во дворец, как и я! — произнес тот.

— Вместе войдем. Без меня не переступишь порог! — настаивал Есенгельды.

— Не переступлю.

Приоткрылась дверь, в щель высунулась голова стражника. Должно быть, того самого, который пропел насмешливые стихи об Айдосе.

— Эй, эмир овечий! Войди один, — разрешил милостиво он.

Чаша унижения, оказывается, не была выпита до дна. Глумиться продолжали над Айдосом слуги хана. Но только ли они? Кажется, сам хан решил унизить каракалпакского бия.

Тяжелые ворота заскрипели, раскрылись. Входи, Айдос!

Он стоял в двух шагах от порога. Сделай два шага эти — и окажешься во дворце.

Стражники смотрели на бия и ждали. Смотрел и Есенгельды и тоже ждал.

Обманул их ожидания Айдос. Повернулся, потянул за повод коня, пошел прочь от дворца. А когда отошел, крикнул Есенгельды:

— Поедем в Маман-шенгеле! Там ждут нас джигиты.

Не старику Есенгельды предназначались эти слова, а стражникам. Пусть услышат и запомнят: Маман-шенгеле!

Сели оба на коней. Погнали их неторопливо по пустым улицам Хивы.

Улицы Хивы длинны, как хвост варана; конца им, кажется, нет; переходят одна в другую, сворачивают то влево, то вправо, переплетаются, возвращаются назад. Пока выберешься на окраину, собьешь копыта коня. По городу ехали — дождь лил, сеялся нехотя. За город выехали — стих дождь. Под ветром стала сохнуть земля, мелели лужи.

Ехали молча. Айдосу было не до разговоров, да и говорить с врагом не о чем. Злое все сказано, доброе не родилось еще. Думал о своем, и думе этой не было конца.

Может, так до самого Маман-шенгеле и не открыли бы ртов. Да вот споткнулся конь Айдоса. Ничего вроде не встретилось — ни ямы, ни камня, однако сбился с шага конь.

Досада вырвалась с языка Айдоса:

— Дурная нога и на гладкой дороге подворачивается.

Есенгельды только и ждал повода, чтобы вытянуть из своего хурджуна целую горсть слов и рассыпать их перед старшим бием:

— Гладка ли дорога в Хиву? На ней и конь и седок дуреют.

Слова — все равно что рассыпанные зерна джугары: не затопчешь, не перешагнешь, собирать надо.

— Будто в Кунград дорога глаже… — покачал уныло головой Айдос. — И на ней конь и человек дуреют. Ты совсем уже потерял разум, навещая кунградского хакима.

— Не скажи, — миролюбиво возразил Есенгельды. Спрятал старик подальше свою спесь и свою гордость, затевая нелегкий разговор с Айдосом. Никогда прежде не спускал обиды, а тут будто не заметил ничего. — Не скажи, мудр Туремурат-суфи, общение с ним полезно и молодому и старому, глаза будто по-новому глядят на мир.

— Что же увидели нового в этом мире твои глаза? — с усмешкой спросил Айдос.

— Дела старшего бия.

— Опять за свое! — махнул рукой Айдос. — Не ново то, что делает старший бий. Деды и отцы начали это. Или забыл Мамана?

— Помню. Только не твоих дел то начало. Одной семьей жили каракалпаки, теперь — многими семьями. Был аул трех братьев, стало два аула трех братьев. Разошлись берега.