Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Наши степнячки — как кобылицы весной, не удержишь на привязи.

— И не надо держать, аркан на горячую кровь не накидывают. Ей воля нужна.

Кабул опять хихикнул:

— Ночь нужна…

— Истинно.

Ночь уже наступила. В степи лежал черный туман:- спала степь. В юрте еще теплился свет. Жалкий чирак желтым глазком глядел на гостей, мешал им. Кабул поднялся и задул его. Тьма стала непроглядной.

Спать. Время такое, что и в ауле, и за аулом не сыщешь бодрствующего. Надо бы и гостям Кумар забыться во сне, отдохнуть перед новой дорогой. А не идет к ним сон. Лежат, посапывают, покряхтывают, постанывают, будто упиваются покоем, и глаза у них зажмурены. Только напрасно все это — не нужен им покой, не до него им. Иного ждут.

Свершится зло — не помешает никто, некому помешать. Похоже, что все хотят здесь торжества зла. Даже Али хочет — устал он от ожидания, измучился. Он замирает, будто сон и в самом деле сковал его.

Поверил хивинец, что спят его спутники. Выждал время, почти неслышно сполз с ковра и подушек и, эфой черной извиваясь, хватая руками паласы, упираясь ногами в курпачи, стал выбираться из юрты. А там, на воле, уже поднялся и, пригибаясь, пошел, шурша песком и сухими травами.

Можно было проснуться тем, кто в юрте. Теперь-то играть ни к чему — зло выпустили. Нет его в юрте. Но страшно было признаться, что играли. И они, Али и Кабул, сопели, как прежде. Обманывали себя, обманывали судьбу и бога.

Только разве обманешь! Сердце Али колотилось. Он задыхался, звал на помощь всевышнего, слал страшные проклятия всем распутницам мира.

Но дыхание его было ровным, как и у Кабула.

Сколько прошло времени, неизвестно. Али казалось, что миновала вечность. А миновали всего лишь какие-то минуты.

Застучали легкие торопливые шаги — явно не хивинца. Тот ступал спокойно и тяжело. Откинулся полог, и вырос в проеме на фоне синего неба и звезд силуэт Кумар.

Она сказала спокойно и устало:

— Уберите хивинца с моей постели. Он мертв…

Али прискакал в аул, когда совет на высоком холме уже закончился. И хорошо, что закончился. Переполошил бы своим появлением и своим видом Айдосов помощник: был он черен. И конь был страшен — изошел пеной, ноги его дрожали от смертельной усталости. Пал бы тут же на холме, да плеть седока не давала пасть. Гнала и гнала.

На тревожный топот коня из юрты выскочил Айдос:

— Что, Али?

— Беда, мой бий.

Али хотел слезть с пегого, но не смог, повалился через седло, и Айдос подхватил своего помощника, как подхватывают падающий хурджун.

— Враги, что ли, напали?

— Ой, не знаю, бий. Могут и напасть… Убит хивинец!

Злые желваки заходили на скулах Айдоса:

— Не уберег! Застонал Али в отчаянии.

— Не смог, мой бий.

— Кто посмел?

— Кумар, сноха ваша.

Другое бы какое имя назвал помощник, принял бы Айдос. С болью или без боли, а принял. У него и самого вертелись на языке всякие имена. А вот красавицу Кумар, жену Мыржыка, принять не мог. Что-то нежное, чистое и доброе было рядом с этим именем. И вдруг! Не путаешь, Али? Ее ли это рук дело?

— Да. Вошла к нам в юрту и сказала: «Уберите хивинца с моей постели. Он мертв».

Айдос взял за руку помощника, повел в сторону от юрты, в которой дремали задержавшиеся гости из рода кунград, трое или четверо, велел опуститься на жухлую траву. Спросил:

— Кто знает об этом?

— Кабул.

— А где он?

— В ауле Мыржыка. Стережет тело хивинца. Спрятали мы его в хлеву.

— Не убежит Кабул?

— Ручаться не могу, мой бий. Боится хана. Гость-то был племянником правителя. Казнят нас всех.

Большой тяжелой рукой Айдос тронул плечо Али. Будто похлопал. То, что была тяжела рука, стремянный не почувствовал, а что спокойна — понял.

— Если казнят, то одного меня, — сказал Айдос.

— Зачем же тебя, великий бий? Она виновата. Она, Кумар!

— Нет, Али. Сноха не виновата. Поступила, как должна поступать каждая степнячка, защищая честь семьи и рода. Хвала Кумар!

— О великий бий…

Али хотел сказать, что Кумар сама заманила хивинца в свою юрту, обольщая улыбками и взглядами. Но не сказал. Если бий оправдывает сноху, значит, так нужно ему. Ведь он послал хивинца в аул Мыржыка к этой проклятой Кумар! Не в другое место, не к тому же Кабулу…

Али посмотрел на бия, желая понять его, утвердиться в своих подозрениях, но сделал это так робко, так неясно, что Айдос не заметил ни сомнений, ни любопытства своего помощника.

Он думал о Кумар, думал о себе, о судьбе главного бия.