Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Втолковал, — без уверенности ответил Кабул. Кони вбежали на гребень и остановились у юрты, поводя устало боками, — подъем-то был нелегок, и седоки поторапливали: гость спешил к той пиале чая, что обещала ему судьба. Не знал он еще, на чем настоян чай, и тянул нетерпеливо руку к пиале.

Прекрасная Кумар, облаченная в нарядное платье и бархатный камзол, старательно облегающий ее гибкое и стройное тело, не подошла — подлетела ласковой птицей к коню хивинца и взяла в руки повод.

— Сноха, не вернулся ли Мыржык? — обеспокоенно спросил Али.

— Не вернулся… Если гость из священной Хивы сочтет достойным для себя внимание и заботу хозяйки, я буду бесконечно рада сделать отдых его приятным. Слезайте с коня, дорогой бек.

«Чертовка! — досадливо подумал Али. — В самом деле она заинтересована в этом ханском племяннике. Как повернешь теперь его иноходца прочь от юрты Мыржыка? Он уже слезает с коня».

— Придется и нам спешиться, — произнес Кабул, насмешливо поглядывая на Али. — Судьба, видно, переночевать в этом ауле. Грех переступать порог юрты в отсутствие хозяина, ну да что поделаешь, когда сердце наше не вольно поступать так, как написано в шариате…

Кабул и Али спешились и вслед за хивинцем прошли в юрту.

— Бисмилло! — произнес Кабул, благословляя совершаемое, то, что и должно было совершиться.

«Прости, мой бий!»- вздохнул Али.

Гости сели: хивинец на почетное место в глубине юрты, Кабул и Али у входа. Под хивинцем был ковер, под ними палас.

— Отдыхайте, дорогие, — рдея вся, будто обдал ее вдруг горячий ветер степи, сказала Кумар. Сказала всем, а смотрела лукавым и манящим взглядом на одного хивинца. — Сейчас заварю чай и велю джигиту заколоть барашка. Гость любит тураму?

Хивинец расплылся в счастливой улыбке:

— Из ваших рук полюблю все.

— Старайся, старайся, сноха! подзадорил молодуху Кабул. — Гость наш изыскан, привык к ханской кухне.

— Смогу ли угодить? — игриво потупила глаза Кумар.

— Говорю же, старайся.

Выпорхнула Кумар, и так стремительно, что красный платок едва не сорвался с ее головы, и она кокетливо придержала ею руками, оставив над самым ухом

— Пери! — захлебнулся от восторга хивинец. — Она угодит кому угодно, даже самому хану. А он привередлив в делах любви.

— Нынче вы у нас хан, вам бы угодила сноха, — льстиво промекал Кабул.

— Надеюсь, угодит…

Будто слышала весь этот разговор Кумар и, желая угодить гостю, вернулась в юрту, держа в руках чайник и пиалы.

— Опаздывает хозяин, — засмеялся Кабул. — Всегда бы опаздывали хозяева, всегда бы женские руки протягивали нам утоляющие жажду пиалы. Как думаете, дорогой бек?

— Как и вы, уважаемый Кабул. Пусть бог возвеличивает хозяев, дарящих радость гостю.

Пиала с чаем дошла и до Али. Он едва не выронил горячую чашу, руки его дрожали, и весь он был словно в лихорадке, и сердце сжималось от боли и страха. Неотвратимой казалась ему беда. Неотвратимой и близкой. Кумар сама открывала перед ней дверь своим вниманием к гостю, своими манящими улыбками и взглядами. Проклятая чаровница! Не друга — змею пригрел на своей груди Мыржык.

С трудом отхлебнув дрожащими губами чай, Али передал пиалу Кабулу и поднялся с паласа.

— Пегий мой заржал, должно быть, увидел коня хозяина.

— Почудилось, — махнул рукой Кабул.

— Верно, почудилось, — поддержал бия хивинец. Не хотелось ему, ой как не хотелось лишать себя радости, что обещана была судьбой. — Время вечерней молитвы, кто на закате солнца поскачет по степи…

— Однако заржал пегий… — упорствовал Али. — Пойду проверю… — И вышел.

Солнце ударило ему в голову багряными лучами. На гребне был еще день, а внизу — вечер. Али заслонил ладонью глаза, посмотрел в степь, на дорогу. Знал, что нет там всадника, нет Мыржыка. Не ржал пегий, прав Кабул, но нужно было, чтобы в степи был Мыржык, чтобы скакал торопясь к аулу. Только он мог отвести беду от своего дома.

За юртой загремела шумовка. Али оглянулся: у очага на корточках сидела Кумар, колдовала над котлом. Весело колдовала. А может, не колдовала, только прикидывалась, что колдует… Вышла следом за стремянным поглядеть, скачет ли на самом деле ее муж, и убедилась — не скачет. Посмеивалась теперь над глупым Али.

«Бесстыжая! — обругал ее мысленно Али, — Бесстыжая блудница. Собственными руками надевает на себя платье позора. И смеется…»

Злой, готовый убить ее, подошел он к очагу и сказал:

— Сестра, знаешь ли, кому стелешь дастархан? Не подняла головы Кумар, не посмотрела на Али, ответила, будто в котел бросила слово: