Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные

— Что говоришь?! — взвился Орынбай. — Сам лезешь в могилу и нас за собой тянешь. Вырвать надо твой черный язык!

— Не торопись! — остановил соседа Маман. — Будет еще время вырвать язык мой и снести мою голову. И если суждено мне умереть, то пусть жизни меня лишит прямой меч Айдоса, а не кривой нож Орынбая…

Кипело все внутри разбойного бия. Не хотел он ждать, когда наступит время расправы над Маманом, в эту минуту надо было отрезать язык «русскому бию» И Орынбай выхватил из ножен меч:

— Поторопим желанную тобой смерть!

Плечом своим могучим заслонил Мамана старший бий.

— Не вершить суд над Маманом послал нас хан, а показать ему тропу к воротам священной Хивы.

— В ад ему дорога, а не в священную Хиву! — прорычал разбойный бий.

— Дорогу в ад или в рай укажет аллах, а не грешный Орынбай. Поостынь, братец!

Айдос выехал вперед и обратился к Маману со словами, переданными ему ханом:

— Знает правитель Хорезма о намерении твоем защищать аул. Известно ему и число защитников. Капля эта малая против моря. Захлестнет это море аул твой, землю твою и землю друзей твоих. Ты мудр, Маман! Подумай! Приняв власть Хивы, замкнешь цепь, соединяющую все роды каракалпакские. Единой семьей станем жить в степи. Это ли не желание дедов и отцов наших!

— Деды и отцы наши, верно, мечтали о единой семье каракалпаков, — ответил «русский бий». — Но о семье вольных каракалпаков, а не о семье рабов. Говоришь, если я подчинюсь власти Хивы, то замкну цепь нашего единения? Нет, Айдос, это не цепь единения, это цепь неволи. Закует в нее каракалпаков хан хивинский, а расковать забудет. С опущенной головой станут жить и дети, и внуки наши. Не помогай, Айдос, загонять народ наш в ворота священной Хивы. Обратно выйти им не удастся…

— Режь ему язык! — завопил Орынбай. — Руби поганую голову!

Айдос отмахнулся от разбойного бия:

— Свой язык придержи. Не больно крепко он привязан. Оторвется не ровен час.

Маман поднял руку, останавливая спорящих биев:

— Братья, вы зовете меня в семью каракалпаков, а мира-то в вашей семье нет. Готовы друг другу глотки перегрызть. Не хочет такой семьи род оймауыт. Не хочет братства волков.

— Гонишь нас, Маман! — сказал огорченный Айдос. — Не внемлешь словам предостережения. Беда У твоего порога. Слышишь, стучат копыта?

— Слышу.

— Ветер смерти летит к Жанадарье. Склони голову, Маман! Буря минует павшего ниц.

— Нет! — ответил Маман.

Бии повернули коней и поскакали навстречу ханскому войску. Оно уже развернулось двумя крыльями, подобно черному дракону, и ползло к аулу.

Долгим был бой.

Трижды призывал к молитве правоверных мулла. Трижды полагалось оставить седла, опуститься на молитвенный коврик и произнести неизменное: «Аллах акбар! — Велик аллах!», а воины не слезали с коней, не опускались на молитвенные коврики. Они рубили и кололи, и каждый считал, что творит угодное — богу. Ведь хан объявил жанадарьинцев кяфирами — неверными. Кровь же неверного смывает все грехи и открывает пролившему ее ворота рая.

Кровь лилась обильная. Вся низина перед аулом окрасилась в цвет весеннего мака, и мак этот цветет торопливо на белом морозном снегу.

Жанадарьинцы и пришедшие им на подмогу казахи из аула Ата-бия бились отчаянно. Как ни старались хивинцы, не могли прорваться к высокому земляному валу, окружавшему «русский аул».

— Если впустим хивинцев, — кричал Маман, — впустим смерть свою!

Да, за земляным валом не оставили бы нукеры ничего живого. Не пощадили бы ни женщин, ни детей, ни стариков. Исчез бы род оймауыт.

Он и исчезал. Редели ряды жанадарьинцев. Рядом с земляным валом рос вал из человеческих тел. Быстро рос.

Защитники аула были разделены на две части. Одну возглавлял Аяпберген- сары, то есть Аяпберген-рыжий, вторую — Айтуган-батыр, сын Ата-бия. Оба славились на всю округу силой своей и своей ловкостью. Айтуган-батыр мог поднять годовалого бычка. Аяпберген- сары валил с ног коня. Знали об этом хивинцы и в одиночку не подходили к богатырям. Мечи с ними не скрещивали, копья и то бросали издали. Аяпберген отвечал тем же и никогда не промахивался. Настигало его копье и бегущего, и скачущего хивинца.

Айтуган-палван орудовал мечом, отсекал вражьи головы, как метелки камыша.

«Удержимся, — думал Маман. — До заката солнца немного осталось. Оно уже на краю степи. Погаснет закатный луч — уйдут хивинцы».

Однако как ни мало было времени до заката солнца, хватило все же его хану, чтобы задушить «русский аул». Бросил он еще одну сотню нукеров к земляному валу — лихую, отчаянную сотню. Засверкали на солнце мечи, огласилась степь криком: «Бей!»