Евгений Единак - Реквием

Спустя много лет, осенью 1976 года я, заведующий вновь открытого ЛОР-глазного отделения Тырновской больницы, проводил утреннюю планерку. Познакомившись с медицинскими сестрами и санитарками, выслушав отчет о дежурстве, отпустил сотрудников. Одна медсестра, уже пенсионного возраста, задержалась:

— Евгений Николаевич, вы меня не помните?

— Н-нет.

— А помните прививки в Елизаветовке в пятьдесят втором? С топором и ножом…

Все выходящие вернулись. Пятиминутка закончилась весело.

Однажды весной еще не светало, когда нас всех в доме разбудил топот под окнами, кто-то начал колотить в двери и раздался истошный крик соседки тети Любы Сусловой:

— Ганя! Открой быстрее!

Мама в одной сорочке открыла.

— Сталин умер! Что теперь будет?

— Ничего не будет. Будет кто-то другой. Не другой, так третий. Чего горлаешь (орёшь, вопишь — укр.)? Дети испугаются.

Маме тогда исполнилось тридцать пять. А было это 5 марта 1953 года.

В бросовом доме Александра Брузницкого, стоящем через три дома от нашего, колхоз организовал ясли-сад. Каждое утро туда отводили детей на день, поскольку родители трудились на колхозных полях, на ферме, в саду, в огородной бригаде с раннего утра до вечера. Дисциплина в колхозе была строгая. За невыполнение минимума выходо-дней в году лишали части оплаты, штрафовали, грозили лишением приусадебного огорода.

Отвели в ясли и меня. Конечно улицей. Мне там сразу не понравилось, несмотря на то, что няней там была моя тетя Раина, младшая сестра мамы. В шесть лет я уже мог пробежать пол-села не только улицей, но и дворами или огородами, тем более через три дома. Нетрудно догадаться, что пока родители дошли домой улицей, я уже сидел на пороге нашего дома и плакал. Приручали к яслям меня довольно долго. Затем привели моего одногодка Сергея Навроцкого. Я перестал убегать.

Игры в яслях были незатейливо простые. Нас выстраивали в ряд вдоль дощатого забора дяди Миши Кордибановского и начиналось:

— Гуси-гуси! Га-га-га.

— Есть хотите? Да-да-да!…

Серым волком всегда был Навроцкий Сергей.

На обед давали либо картошку, либо суп картофельный с зажаренным луком, иногда домашние макароны, тоже с луком. Мы с Сергеем были старшими, нам, вероятно, было мало той ясельной порции и мы усердно помогали двух-трехлетним осилить обед. Это всегда делалось под благородным актом позичания (одалживания) картошки всего лишь до завтра. И так каждый день. До завтра.

Потом садик перевели в верхнюю часть села, в старый нежилой дом Ивана Ткачука, что напротив Чернеева колодца. Но туда я ходил мало. Мы выросли и пора было идти в школу.

Школа для меня не была открытием. Школьную атмосферу я вдохнул с пятилетнего возраста. Мой брат Алексей был старше меня на восемь лет и учился тогда в выпускном седьмом классе. Школа была тоже семилетней. Я удирал из дома в школу с его старой полевой брезентовой сумкой, которую заполнял старыми учебниками и исписанными братом тетрадями.

Мои визиты в школу брата отнюдь не радовали, Он гнал меня домой. Спасали меня его одноклассницы, часть из которых была старше брата на 1 — 2 года из-за войны, во время которой школа была закрыта. Они усаживали меня между собой на последних партах, чтобы не заметили учителя и, тем более, брат. Я быстро сообразил, что на уроке надо сидеть тихо.

Знание алфавита и чтение пришли как-то сами собой, без труда, напряжения и особого желания. В пять лет хоть и медленно, но уже уверенно читал. В школу я пошел в 1953 году, умея бегло читать и писать печатными буквами.

Первого сентября мама уложила в купленную накануне сумку букварь, тетрадку, кусок хлеба, яблоко и повела меня в школу. На школьном дворе толпились ученики, стоял шум и гам, которые вселили в меня чувство радостной торжественности, сродни той, которая возникала, когда родители брали меня с собой на свадьбы и провожания на службу в армию. Меня подвели к группе первоклассников, большинство из которых было с родителями.

Там же стоял наш будущий учитель, благословенной памяти Петр Андреевич Плахов, участник войны. Одет он был в гимнастерку, которую стягивал широкий коричневый пояс, брюки-галифе, заправленные в сапоги, начищенные так, что мы видели на их носках свои собственные двойные силуэты.