Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Кранц бесновался, кричал, шипел, угрожал. Мы лежали на нарах и молча слушали эти вопли, словно они не имели к нам ни малейшего отношения. Но про себя каждый думал, что приход Кранца и всё его поведение до того момента, как он увидел портрет, говорит о том, что большому начальству сейчас не до конфликтов с нами: поступил, видимо, какой-то важный заказ, и необходимо любыми средствами заставить нас работать.

Эти наши догадки подтверждались ещё и тем, что Кранц хоть и бесился, хоть и неистовствовал, однако не уходил из камеры и не посылал за эсэсовцами.

Люди продолжали неподвижно лежать на нарах, делая вид, будто спят, и это доводило Кранца до исступления. Он топал ногами, орал и ругался. Это продолжалось долго, очень долго. Казалось, он уже не мог остановиться. Злоба и бешенство кипели в нём всё яростнее, казалось, ещё мгновение – и он бросится на нас. Я лежал на спине, смотрел в потолок и не видел Кранца, но мне почему-то представлялось, что изо рта его брызжет пена и сам он вот-вот вскочит на нары и начнёт кусаться.

– Если вы сейчас же не выдадите этого артиста, пощады вам не будет, так и знайте! Это говорю вам я, Кранц!

Мёртвое безмолвие, царившее на нарах, неожиданно было нарушено. Кто-то зашевелился, нары заскрипели. Мы невольно приподняли головы, рассчитывая если не увидеть, то хоть услышать, что происходит. Мне почему-то сразу показалось, что поднялись «капуцины» или, во всяком случае, один из них. «Они могут! – промелькнула в голове тревожная мысль. – Они на всё способны!» Мне стало холодно. Не помня себя, я вскочил и чуть было не сшиб с ног Кранца, да вовремя ухватился за края нар, всем корпусом повиснув над узким проходом, по другую сторону которого лежали «капуцины».

Да. Это был один из них. Он сидел на своих нарах, поджав по-турецки ноги, на лице его блуждала покорная улыбка, руки были молитвенно сложены. За спиной у него примостился на корточках его приятель. Против них в проходе стоял Кранц. Он молчал, жадно разглядывая обоих прохвостов, и, видимо, чего-то ждал.

Прошла, наверное, целая минута. Но вот первый «капуцин» подполз к самому проходу, туда, где стоял Кранц. Воровато оглянувшись по сторонам, он начал почти шепотом:

– Зачем же господин обер-ефрейтор обижает всех нас? Не правда ли… господин обер-ефрейтор и сам понимает… Не все же виноваты…

Он задрал голову, как бы ища поддержки у остальных обитателей камеры, но тут же понял, что это напрасно.

– Господин обер-ефрейтор знает, что… – Он продолжал оглядываться по сторонам, голосишко его дрожал от страха. – Господин обер-ефрейтор и сам прекрасно понимает, что не все виноваты… Не так ли?

– Господин обер-ефрейтор прекрасно понимает, что не мы рисовали этот портрет… Не правда ли? – подсказал второй «капуцин».

– Понимаю! Понимаю!.. – отозвался Кранц, одобрительно кивая головой.

Затем он повернулся и пошел к двери, чтобы позвать конвоиров. Это была грубая ошибка, обер-ефрейтору не следовало отходить от нар. Мы понимали: сейчас солдаты уведут «капуцинов», они окажутся вне досягаемости, почувствуют полную безнаказанность и мгновенно развяжут языки. О, они очень хотели этого. Один из «капуцинов» уже спрыгнул с нар, чтобы следовать за конвоирами. И вот, в то единственное мгновение, когда Кранц направился к двери, в проходе что-то грохнуло, загремело и заскрипело. В первый момент мы даже не поняли, что, собственно, происходит.

А произошло вот что. Сидевший на нижних нарах Хуан неожиданно бросился на пол, под ноги «капуцину». Тот споткнулся и упал. И мгновенно железные руки Хуана стиснули его горло. Послышался хрип.

– Отсюда не уйдешь, гадина! Отсюда тебя вынесут! – кричал испанец.

Два конвоира и сам Кранц бросились к Хуану, всеми силами стараясь оттащить его в сторону, но испанец так впился в «капуцина», что оторвать его не представлялось возможным. «Капуцин», в первую минуту онемевший от испуга, начал громко и протяжно визжать. Кранц приказал солдатам во что бы то ни стало вырвать «капуцина» из рук Хуана. Началось избиение. Вокруг сгрудившихся в проходе тел образовалось трехэтажное кольцо из человеческих голов и рук; все они тянулись в ту сторону, где Хуан один выполнял нашу волю.

Наконец солдаты одолели испанца. Его оттащили в сторону, подняли над головой и швырнули на пол, подальше от нар. Загрохотала тележка, к которой он был привязан. На этот раз они разделились: тележка упала возле самой двери и от сильного толчка откатилась под нары, Хуан лежал на полу, хрипло дыша. Неподалеку от него валялся полумертвый «капуцин». Кто-то плюнул на него с верхних нар. Кранц, разглядывавший «капуцина» – жив ли он, или уже испустил дух, – отскочил в сторону, ближе к выходу. Это было благоразумно: не ровен час кто-нибудь мог и на него плюнуть.