Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Я перевёл и этот вопрос. Женщина промолчала. Вместо неё отозвался старший мальчик – ребёнок лет семи, с болезненным, не по возрасту серьёзным лицом:

– У Гитлера под землёй есть фабрика. Никто-никто не знает, где она находится! Вот туда и увезли моего отца…

– Что ж он там, картинки рисует? – спросил ординарец.

– Конечно! – ответил мальчик, не уловивший иронии.

– А как же ты узнал об этом?

– Слухами земля полнится… – ответила за сына женщина.

Не довелось нам ночевать в этом доме. Через полчаса под нашими сапогами снова чавкало жидкое месиво.

Вскоре Хазельгрунд выветрился из памяти, подобно тому, как забылись десятки и сотни других населенных пунктов. И вряд ли пришлось бы мне вспомнить эту комнату со множеством гравюр на стенах, если бы не две встречи…

Было это уже после войны. В ожидании приказа о демобилизации нашу часть отвели в небольшой польский городок Калиш.

Редкое счастье выпало на долю жителей Калиша: гитлеровцы с такой поспешностью покидали его, что не успели ни взорвать, ни сжечь. Может быть, именно поэтому обращали на себя внимание развалины в центре городка, неподалеку от базарной площади.

– Здесь стоял большой дом, – почему-то очень громко сообщил капитану хозяин нашей квартиры. – И принадлежал этот дом моему старшему брату. Вся семья его погибла в Освенциме, а брата угнали в Германию, в особый лагерь.

– Почему же его забрали в особый лагерь? – поинтересовался капитан.

Хозяин горько усмехнулся.

– Мой брат был человек особенный, потому и попал в особый лагерь… Большой мастер был! Мне, чтобы сшить пару обуви, нужна кожа, нитки, подкладка, да ещё и машина. А моему брату ничего не нужно было: он брал в руки доску, резец и через час показывал вам ваш собственный портрет. Какие гравюры делал!.. Даже в Лодзи удивлялись.

Подобное объяснение едва ли могло служить ответом на вопрос капитана. Хозяин квартиры это понял. После некоторого раздумья он нагнулся к самому уху капитана и закричал:

– Его отвезли в зондерлагерь, где у Гитлера были имперские мастерские. Помещались они глубоко под землёй, чтобы ни одна живая душа не увидала…

– Откуда же вы всё это знаете? – спросил капитан. Хозяин квартиры развёл руками и вздохнул:

– Слухами земля полнится. От человеческого глаза ничто не скроется.

Капитан озабоченно посмотрел в мою сторону.

– Помните, женщина в Хазельгрунде рассказывала то же самое!

Существует такая степень горя, которая, видимо, выходит за пределы нашего восприятия. Это верно, что слухами земля полнится, но можно ли одними слухами растревожить сердце?.. Особенно невероятным казалось это в те дни, когда на каждом камне видны были ещё свежие пятна крови, когда на каждом шагу зияли раны – следы жесточайшей войны. Слишком много горя было на земле, чтобы искать его ещё где-то там, в чёрных недрах подземелий.

И всё же, перед внутренним взором то и дело возникали большие печальные глаза мальчика, уверенного в том, что никто-никто не знает, где находится его отец, и всё же часто вспоминались слова полу-глухого сапожника, утверждавшего, что его брата поместили глубоко под землёй, чтобы ни одна живая душа не увидала…

И потом это сходство профессий: немец из Хазельгрунда и поляк из Калиша несомненно были художники-гравёры.

Много дней я жадно ловил каждое слово из уст людей, вернувшихся с той стороны Эльбы. Никто, однако, не знал о подземных лагерях.

Наша часть переезжала с места на место, всё ближе подвигаясь к границам родины. Каждый день мимо нас проходили эшелоны с демобилизованными воинами. Приближался День нашего отъезда, и этим до отказа было переполнено сердце.

Несмотря на военную форму, мы считались уже демобилизованными. Ждали эшелона, чтобы отправиться домой. Каждый день, с разрешения капитана, я уходил к Висле, забирался на прибрежные скалы, заглядывал в пещеры, пугал ящериц, гревшихся на скупом, уже осеннем солнышке, или направлялся туда, где у развилки дорог лежало в развалинах опустевшее местечко. И вот в один из этих дней, когда я медленно поднимался по скалистой тропинке, направляясь к пещерам, меня кто-то окликнул. Я остановился и посмотрел на дорогу. Она по-прежнему была пуста. Тогда я сбежал к реке и увидел сидевшего на камне человека с лицом, по цвету и обилию морщин напоминавшим скорлупу грецкого ореха.

Так в это утро, совсем неожиданно, снова встали в памяти комнаты с гравюрами на стенах в немецком селе и развалины в польском городке. На этот раз о подземных имперских мастерских рассказывал человек, сам в них побывавший.