Петр Боборыкин - Поумнел

Один только Ахлёстин, не оставляя своего скептического и подмывательного тона, держался особо от общего хора, и в его глазах мелькала усмешка, говорившая:

"И что нам ни дай, никакого путного употребления из этого мы не сделаем".

Граф Заваров долил стакан, закурил сигару, немного подался вперед, над столом, и тихо выговорил, воспользовавшись паузой:

— Господа, позвольте и мне сказать два слова.

Все повернулись к нему и примолкли.

Он обвел их мягким взглядом и переменил позу, облокотился о спинку дивана, а правую руку положил на его ручку.

Ахлёстин задвигался на своем кресле с чувством любителя, которому предстоит слышать что-нибудь очень хорошее. Последний его вечер в Петербурге не пропадет даром.

Гаярин почувствовал на себе взгляд графа и наклонил голову. Он подумал:

"Что бы ты ни сказал, твоя песенка пропета. Ты теперь занимаешься фрондерством потому, что тебя сдали на покой".

Хозяин стал у дверей и с довольным видом оглядел весь свой кабинет. Чем бы ни кончился спор, ему было все равно.

"Только бы без карамболей", — выразился он мысленно.

— Извините меня, господа, — начал граф Заваров и немного прикрыл глаза. — Я слушал ваш разговор, — теперь ведь всюду идут разговоры в таком же духе, — и мне кажется, все эти заботы о подъеме руководящего класса лишены всякого серьезного… как бы это сказать?.. базиса, что ли…

— Почему же, граф? — спросил Вершинин.

Граф поглядел на него и чуть заметно усмехнулся. Глаза его досказали:

"Тебе, мой милый, с твоим прошедшим, не надо бы так усердствовать".

— Почему? — повторил он вопрос. — С вами, господа, говорит в эту минуту человек, предки которого и в прошлом, и в этом столетии послужили своему отечеству… Их имена вошли в историю. Они были самыми доблестными сподвижниками нескольких царствований… Я это привожу не затем, чтобы хвастаться своею родовитостью, но хочу только сказать, что я имею не менее всякого другого дворянина право стоять за прерогативы своего сословия…

Гаярин встретил, подняв голову, взгляд графа и прочел в нем:

"Ты, мой милый, только считаешь себя аристократом, но твой род весьма неважен: прадед твой был откупщик, вышедший в дворяне, а сын его дослужился до больших чинов по благотворительным учреждениям".

— Вы меня понимаете, господа, — продолжал граф. — Я не желал ставить вопрос на личную почву, а заявляю только некоторое право на сословное чувство… И оно во мне нисколько не встревожено… Поднимать наше сословие?.. Но ему ничего не грозит извне… Вся его сила и слабость — внутри, в нем самом.

— Еще бы!

Этот возглас вырвался у Ахлёстина. Он с самых первых слов графа пришел в приятное возбуждение и одобрительно кивал головой.

— Однако, — возразил Столицын и сейчас же придал своему рту особое выражение, — граф, согласитесь, что без известных учреждений нельзя оградить прерогативы руководящего класса.

— Что-нибудь да надо сделать! — крикнул князь Мухояров все еще с своего места от входной двери в кабинет.

— Милый друг, — ответил ему граф тоном старшего родственника, — скажи мне откровенно, разве ты когда-нибудь думал серьезно о своих сословных правах? Пользовался ты своим именем и происхождением, чтобы там, на месте, в уезде, играть общественную роль?.. Конечно, нет.

— У меня были другие занятия, — возразил князь, — крупные интересы…

— Вот видишь! Все дело, значит, в нас самих!.. Вы изволите говорить, — обратился граф движением головы в сторону Столицына, — прерогативы… Их было очень достаточно, больше столетия… И даже такое страшное право, как крепостное…

— Позвольте, граф, — возвысил голос Вершинин, — крепостное право тут ни при чем… Мы это знаем… Почему же не пристегнуть кстати и указа о вольности дворянства?

В этом возражении заслышался оттенок, который поняли все. Так Вершинин не стал бы спорить с графом, если бы тот не находился уже "на покое".

— Напротив, все эти вольности, то есть, другими словами, права, — и права огромные, — в таком государстве, как наше, составляли актив высшего класса до и после великой реформы. Употребление из них было совсем не такое, какое могло бы быть.

Все это граф выговорил, не возвышая голоса; губы его складывались в ироническую улыбку, хотя глаза сохраняли добродушное выражение.

— Прав-то всем хочется, а службы, обязательной и даровой, никто ни хочет нести!

Слова Ахлёстина, обращенные ко всем, бывшим в кабинете, не вызвали возражения: его считали оригиналом и позволяли ему говорить что угодно, но граф очень ласково поглядел на него.