Петр Боборыкин - Поумнел

Это учение виконта о немцах смягчило Столицына. Он одобрительно засмеялся и начал длинную речь о том, как постыдно идти на буксир "шенгаузенского помещика", и вошел в ряд доводов из дипломатической истории, показав в конце своей речи, что вывести Россию с этого пагубного антинационального пути может только он, Столицын.

Гипноз Антонины Сергеевны продолжался вплоть до приезда Лидии с Лили и офицером большого роста, с белою фуражкой в руках. Она его, кажется, и прежде видала у кузины; может быть, он приходился княгине дальним родственником.

Офицер вошел в гостиную развалистою походкой кавалериста. Ему на вид было уже сильно за тридцать. Длинные усы падали на щеки, коротко остриженная голова уже начинала седеть. Сюртук сидел умышленно мешковато, как и рейтузы.

Лидия с офицером сели около Антонины Сергеевны. Лили отошла в сторонку, сделав продолжительно церемонный поклон с приседанием. Ее тетка продолжала разговор с офицером. Он держался, как в доме родственников: не спросил позволения у хозяйки закурить толстую папиросу в пенковой трубке и заговорил сиплым баском.

Антонина Сергеевна стала прислушиваться к тому, что он рассказывает.

— Курьезный это народ, — говорил офицер и смешливо поводил усами. — Особую выучку проходят с малолетства… Едут в маленьких санках и поросенка с собой везут… И вдруг где-нибудь, где овражек или колдобина, свернется набок и выпадет из санок, как мешок с мукой, и совсем совместится с плоскостью… И полушубки у них белые, точно мелом вымазаны, от снега-то и не отличишь…

Лидия как будто слушала офицера, но глаза ее лениво переходили от одного предмета к другому. Она довольна была хоть тем, что сидит около нее нестарый военный с белой фуражкой и она не обязана поддерживать тошного разговора кузины и тех двоих мужчин.

Через пять минут она спросила что-то о Михайловском театре.

— Я года два не был там, — сказал военный и затянулся из своей пенковой трубки.

— Быть не может!

— Тоска!.. Это ведь вроде наряда по службе… дежурство какое-то… Так оно хорошо в обер-офицерских чинах.

Антонина Сергеевна сообразила, что он в полковничьем чине: на погонах у него были две красных полоски и вензель.

— И на вечерах вас нигде не видно, — заметила Лидия.

— Слуга покорный! У нас в полку тридцать пять человек сверхкомплектных. Так пускай они эту службу несут… Есть между ними настоящие мученики… Хоть бы корнет Прыжов… Тот третьего дня говорит мне: "Поверите ли, полковник, в субботу должен был на трех вечерах быть и на двух котильон водил"… Совсем подвело беднягу.

Разговор полковника немного освежил Антонину Сергеевну. Он говорил не спеша, с паузами, тон у него был простоватый и без претензии. По крайней мере, он не боялся выражать своих вкусов. И то, что он не без юмора рассказал сейчас про корнета Прыжова, жертву танцевальной эпидемии, давало верную ноту зимнего Петербурга.

Она подумала, что салон кузины с ее толками об учении виконта Басс-Рива еще слишком серьезен для того, чем живет столица, сбросившая с себя давным-давно всякую игру в "вопросы".

Обидно ей стало за себя: она сидит тут, пришибленное, выбитое из колеи, жалкое существо… И надо будет высидеть еще целый обед и вечер.

Пришел и хозяин дома, муж кузины, коренастый брюнет, толстый, резкий в движениях, совсем не похожий на свой титул, смахивающий скорее на купца средней руки. Он предложил закусить. В кабинете у него сидело еще трое мужчин. Ждали Гаярина и дядю княгини, графа Заварова, недавно поступившего на покой, — одну из самых крупных личностей прошлого десятилетия.

Но обедать сели не раньше половины седьмого.

В кабинете хозяина, почти таком же обширном, как и гостиная, мужчины курили после обеда, пили кофе и ликеры.

Александр Ильич Гаярин сидел на диване рядом с графом Заваровым. У стола, где был сервирован кофе, примостился Ахлёстин, попавший к Мухояровым накануне возвращения на южную зимовку.

Сидели тут Столицын, полковник с пенковой трубочкой и еще трое мужчин, из которых один — худой брюнет, бородатый, лысый, с остатками запущенных волос — смотрел музыкантом, но был известный Вершинин — юрист, делающий блестящую судебную карьеру, когда-то вожак университетских сходок, «пострадавший» и вовремя изменивший до корня своему студенческому credo. Гаярин встречался с ним в Петербурге лицеистом, считал «подвижником» и «трибуном». С тех пор они никогда и нигде не видались вплоть до этого обеда. Начали они новое знакомство взаимным зондированием во время обеда и друг друга не то ловили, не то подсиживали, но говорили в согласном тоне, обегая всего, что могло им напомнить их прошлое. В лице Вершинина Александр Ильич видел веский примет того, как дорожат способными людьми, когда они возьмутся за ум и желают наверстать все то, что теряли из-за «глупых» увлечений… По воспитанию, роду и связям он сортом покрупнее Вершинина, на которого смотрят все-таки как на разночинца, продавшегося за дорогую плату.