Андре Моруа - История Франции

10. Говоря о третьем сословии тех времен, было бы ошибочно предполагать, что в нем был представлен подлинный народ. Третьим сословием ловко выставляла себя крупная буржуазия. На самом деле в основании пирамиды находились лишенные всяких привилегий классы, которые платили талью. В те времена французские города были населены целым племенем мелких торговцев, осмотрительных, трудолюбивых, совестливых. В них нет той финансовой смелости, которую мы находим в Италии и Англии. Французский торговец довольствуется малым, откладывает сбережения, мечтает стать эшевеном и удалиться от дел. Если ему по силам, то он отправляет своего сына на королевскую службу; если нет – то передает ему свою торговлю. Обычаи этого класса мало изменились с XVII по XIX в. Ремесленники работают небольшими группами: несколько подмастерьев и хозяин. Для работы они объединяются в корпорации, а для развлечений – в братства. Кроме того, работники одного и того же ремесла образуют нечто вроде франкмасонства: у них свой условный язык и знаки, по которым они узнают друг друга. Таким ассоциациям приписываются многие бунты и мятежи, и правительство старается отучить их от этого. Мелкий люд не любит таких корпораций. Как и сам феодальный строй, эти корпорации были полезны в Средние века, потому что позволяли торговцам и ремесленникам совместно защищаться. Понемногу пропадали те опасности, которые их породили. И тогда остался только властный и тяжеловесный организм, который обеспечивал самым богатым мастерам несправедливые привилегии. Вот почему в XVII в. всеобщей тенденцией становится обращение к королю с просьбой вмешаться и ограничить всевластие корпораций.

11. Жизнь крестьян трудно описать достоверно. Легенда превратила эту эпоху, вероятно по контрасту с ужасами гражданской войны, в золотой век «с курицей в каждом горшке». Но у английских послов, которые наблюдали народ, отягощенный повинностями и поборами, было другое мнение: «Их шкура делится между духовенством, придворным дворянством, деревенским дворянством и чиновниками правосудия». Один француз, кардинал дю Перрон, также писал: «В Англии все они пьют доброе пиво и едят хорошую говядину и нет никого, кто не был бы одет в сукно и не имел бы серебряной чаши. Во Франции же они жалкие и тощие; королям следовало бы проявлять к ним некоторое уважение». И вместе с тем земля все более дробится, а население возрастает. Франция уже славится своими сельскохозяйственными продуктами: вином, фруктами, сырьем для пастельной краски, сливочным маслом и сырами. Она экспортирует соль и растительное масло. Французский крестьянин очень трудолюбив, он никогда не отчаивается, но он полагается на короля, который освободит его от пережитков феодализма. В XVII и XVIII вв. недостаток решительной твердости по отношению к дворянству со стороны королей как раз и явится одной из причин революции.

1. Можно ли говорить, что Возрождение и Реформация оставили во Франции глубокий след? Поверхностный обзор ситуации в стране в 1610 г. заставил бы усомниться в глубоком характере этих перемен. Мы увидели бы короля, ставшего более сильным, чем раньше, заметили бы более быстрое, чем во времена Людовика XI, движение к централизации и абсолютизму и восстановленное влияние католиков. Конечно, протестанты получили Нантский эдикт, но контрреформа действует активно, и в один прекрасный день Нантский эдикт будет отозван. Кажется, что Возрождение побеждено, так же как побеждена и Реформация. Зарождающийся XVII в. заявляет о себе как об эпохе веры и христианской морали. Вольность нравов писателей уже не в моде. Малерб приходит на смену Ронсару. Только три поколения отделяют «Гептамерон» от «Принцессы Клевской» мадам де Лафайет, но какое различие и в нравах, и в общем тоне! И насколько герои Корнеля ближе персонажам героических песен, чем Панург к Брату Жану! Поэтому естественно встает вопрос: не было ли Возрождение во Франции простой интерлюдией, не оказавшей никакого влияния на развитие основной драмы?

Леонард Готье. Вид Парижа в 1607 г. Гравюра начала XVII в.

2. Нет, это совсем не так. Вопреки видимости истинная вера строителей соборов уступила место опасным духовным поискам. В мире, бесконечно расширенном астрономами, Бог становится еще более великим, но гораздо менее близким. Человек предоставлен самому себе. И в своих «Опытах» Монтень показал, что индивид с честью может выйти из борьбы за создание своей философии, а потому Франция никогда не забудет Монтеня. Те, кто будет его опровергать, как, например, Паскаль главным образом, будут вынуждены опровергать его внутри самих себя, ибо отныне он представляет существенную часть всего французского характера. Монтень не отрицает Бога – вовсе нет, – но он помещает Его на «великолепно изолированный» трон и продолжает жить, как если бы Бог не существовал. «Монтень, – восхищенно замечает Сент-Бёв, – это вся природа целиком, но без Благодати». Он предвещает Спинозу с его абстрактным Богом. Для такого человека, как Монтень, ни святой Августин, ни святой Фома не являются властителями умов. Все его ссылки делаются на дохристианский период – на римский и греческий. По имени и по крещению он христианин. Следуя обычаю, он ходит к мессе, но христианство не играет никакой роли в его внутренней жизни. Если христианство и оставило в нем след, то это только привычки в жестах и в языке. Монтень не больший христианин, чем Вольтер, и он гораздо меньший христианин, чем Андре Жид.