Паулина Гейдж - Дворец грез

У меня внутри все перевернулось. О боги, подумала я с ужасом, вставая им навстречу. О боги, нет. Нет! В панике я вглядывалась в их лица. Они не смотрели на меня, только вестник бросил невозмутимый взгляд и развернул свиток. Я не хотела слышать его слова. На мгновение я перестала владеть собой, в приступе дикого ужаса закрыла уши руками, затрясла головой и страшно закричала, но они оставались бесстрастными, истерика прошла. Вестник откашлялся.

— Ту из Асвата, — начал он. — Твое дело рассмотрено судом, и ты признана виновной в убийстве наложницы Хентмиры и в исключительном богохульстве против божественного Рамзеса Усер-Маат-Ра Мери-Амона. Таков приговор суда. Ты лишаешься титула. Твое имущество будет разделено между женщинами гарема. Поместье в Фаюме, пожалованное тебе царем, возвращается ему и становится землями хато. Ты будешь оставаться в этой келье без пищи и питья, пока не умрешь, но фараон милосерден. Он позволит тебе выбрать любой способ расстаться с жизнью, какой ты пожелаешь.

«Выбрать… пожелаешь…» Это были слова жизни, слова любви. Значение других слов проникало в мое сознание гораздо медленнее.

«…пока не умрешь…»

«…расстаться с жизнью…»

Я попыталась представить это и не смогла.

— Но я представила прошение на рассмотрение фараона! — громко запротестовала я. — Разве он не читал его?

— Он прочел его, — ответил вестник. — В своей божественной мудрости он принял решение не вступаться за тебя и никоим образом не вмешиваться в дело правосудия.

— Это обман! — воскликнула я. — Рамзес никогда не позволит мне умереть! — Я выхватила свиток из рук вестника и впилась взглядом в подпись под приговором. Без сомнения, это была подпись царя, сделанная теперь уверенной рукой, холодной и беспристрастной. Он подписал мой смертный приговор. — Но что будет с моим сыном, нашим, его ребенком? — выкрикнула я. — Как мой маленький Пентауру?

Ловким, но учтивым движением вестник выхватил у меня свиток.

— Фараон отказался признать отцовство твоего сына. Он больше не несет ответственности за мальчика, который будет передан в семью торговца в Пи-Рамзесе и будет воспитываться как один из его родных сыновей.

— Я не могу забрать его с собой? — глупо спросила я, не осознавая, что говорю, и впервые увидела жалость в глазах вестника.

— Я не думаю, что ты пожелаешь, чтобы твой сын отправился вместе с тобой, Ту, — ответил он.

При этих словах на меня обрушилось полное осознание своей участи. Вскрикнув, я рухнула на пол и закрыла лицо руками. Смутно я слышала, как открылась дверь. Кто-то сказал: «Нет. Унеси еду. Она больше не будет ни пить, ни есть». Судьи, по-прежнему не проронив ни слова, вышли.

Грубые руки подняли меня и оттолкнули в угол. Слуги уже сдирали с кровати белье и швыряли мои тонкие льняные простыни под ноги стражникам. Остальные сваливали в сундуки мои платья, сандалии, парики и драгоценности, даже мои лампы, Я смотрела, как мою врачебную сумку бросили в общую свалку. Содрали ковер, подняв облако пыли. Слуга наклонился забрать лампу со стола, но я бросилась к нему:

— Нет, не трогай эту лампу! Я не хочу умирать в темноте! Я и ночи не вынесу без света! Пожалуйста!

Но он оттолкнул меня, и лампа вылетела из каморки следом за моими вещами.

Они забрали даже подаренную отцом кедровую шкатулку. К тому времени, как дверь закрылась за ними, каморка была пуста. Они содрали сандалии с моих ног, сорвали ленты с головы и вместо платья из тонкого льна, что было надето на мне, оставили грубую сорочку с куском бечевки вместо пояса. Я едва ли почувствовала стыд от своей наготы, когда с меня равнодушно сорвали платье. Только Вепвавет остался стоять на столе возле оголенной кровати, глядя на меня немигающим задумчивым взглядом.

Ошеломленная, я была не в силах пошевелиться. Я застыла посреди комнаты, будто это я была вырезанной из дерева статуэткой. Через некоторое время я ощутила первое смутное проявление жажды, и с ним пришло осознание того, что следующая капля жидкости, которая попадет мне в рот, будет вода, которой жрецы-бальзамировщики будут омывать мое безжизненное тело. Моя история рассказана. Судьба покинула меня. Меня ожидает безымянная могила преступницы и забвение.

Никого не впускали ко мне. Утро стало днем, и ярость Ра била о стены моей темницы, заставляя меня задыхаться от жары и выжимая пот из тела. Медленно день растворялся в закате, которого я жаждала и боялась, потому что с прохладой наступала темнота и у меня не было лампы, чтобы защищаться от призраков, что являлись по ночам мучить меня.