Ольга Гурьян - Набег

— А я не обедал сегодня, — тем же счастливым голосом проговорил Завидка. — Отец меня до обеда выгнал. Так вдруг есть захотелось, братцы мои дорогие!

— Сейчас я стол накрою! — крикнул Василько и повернулся к своему узелку.

Но узелка и след простыл. Вместе с ним исчезли и Васильковы сапоги и подпояска. И Куземкиных штанов и рубахи тоже нигде не было видно.

Все трое мгновение смотрели друг на друга, и вдруг Василько рассмеялся:

— Сапожки мои, зеленые, сафьянные, остроносые, недолго ж я в вас щеголял! Вот жаловался, что ногам в сапогах смутно, босиком побегать хотелось. Теперь набегаюсь!

— Недолго побегаешь, — хмуро сказал Завидка. Он был бледен, и глаза у него влажно блестели. — Тебе отец другие подарит.

— Братцы, а я?… — в ужасе спросил Куземка. — Как же я нагишом по детинцу пойду? Ведь засмеют меня!

— Засмеют! — застонал Василько и повалился с хохотом в траву. — За… за… ой, засмеют! На… на… ой, нагишом!

— А я как? — вдруг крикнул Завидка. — Я в камень попал, не каждому бы богатырю так попасть. И пиру теперь не будет… — Он зарыдал.

— Хватит! — решительно приказал Куземка. — Не плачь, Завидка! Василько, не гогочи! Надо искать вора. Когда я из лука стрелял, рубаха еще белела на кусту. Значит, и вор недалеко.

— И не ушел он никуда, — сказал Василько: — и река не плеснулась, и трава не колыхнулась.

— Ищи, ребята! — крикнул Куземка. — Ищи, не оставил ли он какой след. Ищи от куста, где рубаха висела.

Одной рукой кузнец придерживал клещами на наковальне неровный, губчатый ком железа — крицу, а другой он маленьким молотком постукивал то по крице, то по краю наковальни. И как бы в ответ на удары его молотка большой каменный молот, который обеими руками держал подручный, с грохотом опускался на то самое место, которое указал маленький молоток. Так они стучали, как бы перекликаясь, — легонькое, завлекательное постукиванье и громовый удар, от которого сыпались искры.

— Пустите, пустите! — кричали кожемякины ребята, пробиваясь сквозь толпу мальчишек, густой стеной теснившихся у дверей кузницы. — Пустите! Это наш топор куют. Может, мы еще успеем посмотреть, пока не доковали…

— А чего вы раньше не шли? — ворчали мальчишки, неохотно отодвигаясь в сторону.

— А мы кожи в чану мочили, нас отец не отпускал. Пустите, это нам куют, а не вам.

— А зачем вам топор, когда вы кожемяки? Вам ножи да скребки нужны, а топоры ни к чему.

— Без топора в хозяйстве — как без рук, — важно сказал гончаров Тишка, но, хитрющий, места не уступил, не подвинулся.

— Мужику топор — что бабе прялка, — поддерживая брата, пропищал гончаров Митька и лягнул напиравших кожемяк.

Те, обрадовавшись, что гончары им сочувствуют, притихли было. Но вскоре поняли обман, завопили отчаянными голосами:

— Да пустите же!.. — и выбились в первый ряд.

Кузнец клещами поворачивал крицу, подставляя ее то одной, то другой стороной под большой молот, и под грохот ударов бесформенная крица, уплотняясь, превращалась в длинный и плоский кусок железа.

Когда железо темнело и из желтого становилось вишнево-красным, кузнец совал его в горн, прямо в горящие угли, пока оно вновь раскалялось. А чтобы угли жарко горели, кузнечиха раздувала пламя мехами.

Мехи — две сердцевидные планки, соединенные собранной в складки кожей. Когда их раздвигают, воздух проходит внутрь мехов сквозь отверстия в верхней планке. Когда их сжимают, воздух выходит сквозь сопло — глиняную трубку на узком конце планок.

Кузнечиха усердно сдвигала и раздвигала мехи. На ее худых руках жилы потемнели и надулись. Но дело было ей непривычное, и воздух неровно поступал в горн. Кузнечиха видела, что муж гневен, и с тоской думала:

«Куда же девался Куземка? Отпросился после обеда на недолгое время, а уж небо посинело и ночь близка, а его нет. Не утонул ли в реке? Что с ним?»

Небо потемнело. Над восточной башней взошла звезда, и вторая загорелась прямо над площадью. Вдоль всего ряда жилищ замерцали сквозь окна лучины и светильники. Из открытых дверей матери звали своих детей: