Владимир Тан-Богораз - На реке Росомашьей

Митрофан тоже перестал таскать деревья и подошёл к нам. Старая Роутына, мать Акомлюки, во внимание к его усердию, дала ему надеть свою просторную кухлянку, украшенную запутанной сетью кожаных и меховых хвостиков и полосок.

Для наших глаз, привыкших отличать женскую одежду от мужской, его длинная фигура, облечённая в этот несоответственный наряд, выглядела как-то особенно нелепо. Тем не менее его широкое и безбородое лицо, обрамлённое косматой оторочкой огромной шапки из волчьего меха, носило на себе следы озабоченности.

— А знаешь! — сказал он таинственно. — Кэргак с братом уехали домой, а до Акомлюкиной руйты [8] [Руйта — юрта, шатёр. (Прим. Тана).] и близко не доходили.

Акомлюка был племянником Етынькэу, но имел гораздо больше богатства и влияния и являлся действительным хозяином нашего стойбища. Кэргак был кавралин, недавно пришедший с восточного моря, и заявлял притязание на часть стада Акомлюки.

Отец этого последнего много лет тому назад захватил стадо после смерти одного из своих родственников, не оставившего прямых потомков, и теперь Кэргак, на основании весьма запутанных вычислений, доказывал, что ближайшими наследниками являются именно он и брат его Умка. Спор из-за наследства тянулся уже несколько лет без всяких очевидных результатов: Акомлюка имел пять родных братьев и втрое против того двоюродных. Против такой сильной семьи было опасно прибегнуть к насилию. С другой стороны, Кэргак и его брат были бедны, и предмет спора слишком возбуждал их алчность для того, чтобы они согласились отступиться.

— Посмотрим, чего завтра будет, — сказал Митрофан. — Умка-то хочет бороться!

— Пускай борются! — возразил я. — Нам что? Мы смотреть станем.

— Умка-то да ещё кавралин Ятиргин — на славу борцы! — продолжал Митрофан так же таинственно. — А оленные поддаваться не хотят… Ночью-то за сорок верстов по борца бегали. Вон какого чертушку прияли!

Молодой чукча огромного роста и атлетического лосложения неторопливо подошёл к нам и, остановившись немного поодаль, принялся рассматривать нас с таким неослабным вниманием, как будто мы были какие-то невиданные звери.

При виде его лицо Митрофана ещё более омрачилось.

— Видишь, как зиркат [9] [Зиркать — подглядывать. (Прим. Тана).] , идол! — сказал он тихо.

— Чего ты запинаешься? — сказал Селиванов, заметив, что Митрофан не договаривает. — Сказывай, чего есть дак!..

— Да чукчи говорили, будто что я бороться хочу! — признался Митрофан. — Ну вот, он как приехал, так и стал ходить за мной следом. Чисто не отстает. Куды я — туды и он. А глазами-то словно мерку с меня сымат!

В это время молодой чукча подошёл ближе и обвёл Митрофана долгим взглядом, как бы действительно измеряя его с ног до головы.

— Так всегда алясничаете! [10] [Алясничать — делать или говорить глупости. (Прим. Тана).] — сказал Селиванов сердито. — А тебе почего хвастать было? Ну, пускай они борются, в озеро их. Нечего тебе с ними заплетаться!..

Митрофан молчал, видимо, сознавая свою опрометчивость. Я заговорил с подошедшим. Имя его было Энмувия. Ему было никак не более двадцати пяти лет, его смуглое лицо носило выражение простодушной наивности, как часто бывает у очень смелых людей. Я спросил его, будет ли он завтра участвовать в пешем беге и борьбе. Он сказал, что есть люди гораздо лучше его и что ему, в его возрасте, не следует равняться с борцами и бегунами, достигшими зенита сил, что, впрочем, он побежит сзади всех и будет бороться с теми, кто, устав состязаться с сильными, захочет отдохнуть пред слабым противником…

Такие речи считаются наиболее приличными для благомыслящего молодого человека, и Энмувия, очевидно, не имел наклонности к хвастовству, столь распространённому между чукчами, и предпочитал употреблять самые скромные обороты речи, говоря о своей силе.

Самая большая группа людей сидела около шатра Акомлюки. Я проходил мимо неё, направляясь на другой конец стойбища, но должен был остановиться.

— Ты, Вэип? — окликнул меня маленький подвижной старик с красными глазами, лишёнными век, и с редкой рыже-бурой щетиной, мелкими кустиками разбросанной по подбородку, совершенно утопавший в широком верхнем балахоне, сшитом из двух пёстрых американских одеял.

— Я думал, ты спишь на нарте вместе с Айганватом.

Чукчи называли меня Вэип по предполагаемому сходству моего лица с каким-то торговцем из кавралинов, умершим лет десять тому назад.