Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

На Заднепрянскую улицу Федор Афанасьевич пошел в сопровождении Дунаева и Балашова. Комитет «Рабочего союза» предупредил загодя через Тарасова. Ждали его, знали, зачем идет. И даже, обратил внимание, не позвали на сходку неприятного ему Косякова… Черт его знает, может, напрасно заподозрил мужика? Времени о первой встречи прошло немало, а ничего страшного не случилось, комитет действует. Видно, в самом деле верный человек…

Вошли в избу, Афанасьев вперед подтолкнул парней.

— Вот, — сказал, — отдаю орлов. Теперь будем в едином гнезде, как велит съезд партии.

Паша Курочкин зарделся от удовольствия:

— Очень хорошо! Мы надеялись, Федор Афанасьевич, что так и будет. Как говорится, добро пожаловать!

Часа три толковали о самых важных вещах. Афанасьева все-таки беспокоили возможные провалы.

— Теперь, ежели хотите знать, беречься надобно сильнее, — говорил задумчиво. — Охранка из кожи ползет, чтоб партии ущерб нанести… Я думаю вот так: город разбиваем на районы. В каждом — несколько кружков, человек по пять — семь, не больше… У нас в Питере, бывало, в одной организации состоят, а друг друга не знают. Конечно, для пропаганды затруднительно, зато гарантия. Конспирация никогда еще не помешала… Возьмем в нынешний день все хорошее, что помогло полицию за нос водить…

— А не слишком ли сложная будет структура? — попытался осторожно возразить Курочкин. — Ступенек много…

— Структура, — эхом повторил Афанасьев и вздохнул. — В тюрьме свободного времени много, лежишь ночью, думаешь… И всякие слова на ум приходят; вспоминаешь, чего бы это такое значило? Вот так… Не о том речь, Павел. Вы еще не знаете, кто предает… Ступенек много — меньше желающих шляться. А через одну-две ступеньки любой прохвост перепрыгнет…

Томило мрачное предчувствие и не обмануло: вскоре побывал и в местной тюрьме, породнился с городом.

Как на грех, расхворался, в общей сходке, на которой Курочкин зачитывал «Манифест РСДРП», участвовать не пришлось. Сеня Балашов примчался под вечер возбужденный:

— Городской комитет выбирал, Отец! Народу было — в жизни столько в лесу не видал, человек полста! Деньги подсчитали, четырнадцать рублей в наличности… Наши три целковых в общий котел отдал.

А едва стемнело, стук в ворота: отворяй! Понятно стало, чего выжидала полиция, — покамест новая организация оформится.

— За что, ваше благородие? — огорченно спросил после обыска, бесполезного для жандармов. — Живу тихо, смирно…

— Ступай, разберемся…

Провинциальные российские тюрьмы — ни в сказке сказать, ни пером описать. Привели, коридор чуть освещен; стены, полы и потолок сырые, напоминают погреб, наполненный запахом плесени и гнили. Дежурный надзиратель впихнул в большую переполненную камеру. Здесь еще хуже — удушливая вонь. Храпят, стонут… Догадался, что поместили в «пьяную» камеру. Старуха нищенка с узелком, какая-то растрепанная женщина, парень валяется — голова разбита, кровь спеклась. В общем, кого подбирали с вечера на улице, всех сюда. Нет, господа хорошие, порядки известны: политического сажайте отдельно. Принялся барабанить в дверь. Надзиратель ухом не повел: начальства нету, смотритель придет, распорядится…

На другое утро все-таки добился, перевели к товарищам. В камере увидел и Пашу Курочкина, и Колю Грачева, и Спиридона Тарасова. Даже кого не ожидал, и тот здесь: Иван Косяков. Сидел на нарах, обломком иглы латал одежонку — сопротивлялся при аресте, порвали пиджак. Спиря не утерпел, подковырнул: «А ты на него напраслину возводил…» Ничего Тарасову не ответил. Что Косяков вместе с другими в тюрьму попал — не оправдание, может, нарочно приспособили, чтоб отвести подозрение. Да попутно кое-что узнать для следствия…

Но когда стал выяснять, у кого какое «приданое», волей-неволей поверил в порядочность Ивана: из всех арестованных только у него да у Курочкина обнаружили жандармы поличное. Пашу забрали с «Манифестом РСДРП», а Косяков, оказывается, хранил у себя на чердаке склад литературы «Рабочего союза». Нашли у него «Царь-голод»… Стало быть, из тридцати пяти подвергнутых задержанию только Косякову и Курочкину грозила настоящая беда.

Афанасьев подошел к Ивану, протянул руку:

— Ты прости меня, голубь, нехорошо о тебе думал.

— Знаю. — Косяков перекусил нитку, пожал Афанасьеву ладонь. — Дружка на дружку зубы скалим…

— Но ведь кто-то выдает! Не может ведь так, чтоб третий у вас провал — и случайный!

— Я Курочкину сказывал, хлебопека надобно пощупать. Он, курва, по пьянке «Марсельезу» во все горло распевает, кричит: никого не боюсь! А я ведь его возле полицейского участка своими глазами видел…