Виктор Шкловский - Минин и Пожарский

Прошел гул по толпе.

Крестьянин обернулся к народу.

– Православные! – крикнул он и низко поклонился.

Гул вырос. Крестьянин вдруг сел на ступеньку и схватился за онучу, разматывая ее.

Толпа не переставала гудеть.

Крестьянин размотал онучу быстро, встал босой ногой и протянул Минину монету.

– В онучах ее носил, – громко сказал он. – Даю тебе деньгу, не третью, а одну.

Крестьянин повернулся к народу и показал потемнелую деньгу.

– Я ее с Архангельска нес! Били меня да искали, так я не дал. А ему сам отдал… Давай шапку! – прибавил, поворачиваясь опять к Минину.

Минин сорвал шапку, поклонился.

Толпа волновалась уже вся.

– Миныч! Миныч! – кричали люди.

– Миныч, прими сукно! Шапку давай!

– Головы свои отдадим! – кричал человек в толпе.

Плачущие женщины неверными пальцами вынимали серьги из ушей.

Одежды, свертки сукон, шапки с деньгами, сапоги, кафтаны, оружие грудой вырастали на каменном полу паперти, К Минину подобрался подьячий с чернильницей и пером.

– Миныч! – всхлипывая, сказал он. – Записывать надо да список спрятать. Обманут тебя, мы же и обманем.

– Не обманете, – сказал Миныч.

– А воеводой кто будет? – мрачно сказал из толпы Алябьев.

– Есть один воевода! – крикнул Роман из толпы. – Пожарский Дмитрий, что бился за народ в Москве.

Замолчала толпа.

– О Пожарском думал и я, – сказал Минин.

В середине января из Кремля, плохо обложенного войсками Трубецкого и Заруцкого, выбрался пан Маскевич доставать кормы.

Для спокойствия взял он с собой часть своего имущества: на шею надел ладанку, в нее вложивши изумрудный крест и нитку крупного жемчуга, надел на себя кафтан парчовый, шубу соболью, к поясу привязал кошель, в кошеле – золото, драгоценные камни, и такие же камни, но резные, и опять жемчуг.

Другими же вещами ценными – парчой в кусках, чернолисьими мехами, мехами собольими, персидскими тканями, серебром в ломе – набил он овсяные мешки, взвалил на дюжего чалого мерина и того мерина велел ставить всегда у знамени своего отряда.

Ночью клал пан Маскевич те мешки под голову.

Из Москвы шли на северо-запад разоренными местами. Вышли на реку Шошу. Тут прежде город был Микулин, теперь торчала одна церковь. Пошли дальше. Деревни пустынны. Пробовали в избах печи и золу: в иных местах горяча, недавно убежали люди.

Избы стояли в больших зимних, белых, снеговых шапках.

Тихо кругом, будто теми шапками уши закрыты.

Внутри избы черны – топятся без труб.

Вышли на Волгу, стали грабить между пятью русскими городами – между Старицей, Ржевом, Погорелым, Волочком и Козельском.

Ночевали раз в селе, называемом Роднею. Село большое, дворцовое. Людей не видно, собаки не брешут. А на дорогах помет конский еще не промерз.

Крестьяне, жившие в Родне, вместо всякой иной повинности обязаны были ставить на царскую кухню капусту.

В каждой избе было по две-три кадки квашеной капусты, приправленной чесноком и анисом. Есть капуста резаная, есть капуста головами. Есть зеленая капуста, и внутри кочна врощен огурец, и он зимой зеленый.

Сверлили дворы пиками, искали зерновые ямы. Нашли.

По запаху искали хлеб печеный, тоже нашли.

Жолнеры не могли досыта наесться.

Водка была с собой. Пили водку со ржаным хлебом, с капустой, с зеленым огурцом.

Пили до вечера, разделись. Раздетые, ночью встали и опять ели и пили.

Кругом тихо. На избах шапки снеговые, дорогу замело, снега кругом рыхлые.

Спали в тишине.

Ночью началась стрельба на краю деревни и крики. Оказалось, крестьянский отряд – звали тех людей «шиши» – крадучись, следовал за ротой Маскевича, и под самое утро, когда в небе звезда показалась, названная в честь пресвятой богоматери Мария, а восток розовел, напали шиши на отряд.

Маскевич спал на полатях над печью. Печку вытопили жарко, амбарными дверьми.

Прыгнул Маскевич с полатей. Тьма.

Сабля при себе.

Вскричал спросонок:

– Седлай штаны, натягивай коней!

Но было уже некогда.

Русские пришли на лыжах, а кони панские в снегу проваливались.

Били мужики гусар дубинами, кололи ножами.

Отстреливались от них паны из пистолей.

Вскочили на неоседланных лошадей, ускакали, кто смог.

В лесу без штанов холодно. Завернул Маскевич ноги в барсовую шкуру, что была на его коне вместо потника.

Холодно, тихо. Солнце встало. Лес большой.

Тут вспомнил Маскевич – все пожитки в деревне.