Сергей Кравченко: ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК

И вот опять: «Конь вороной. Сидящий на нем имеет мерило», — это понятно, — купчишка, торгаш. Или судья.

И еще: «Конь рыжий. Сидящий на нем пришел взять мир у земли, чтобы один убил другого. И был у него меч великий!» — Вот! — это Красный Конь, зверь раздора!

А за ним: «Конь бледный. Сидящий на нем — Смерть! — и Ад идет вслед за ним. И дана ему власть истребить людей на четвертой части земли оружием, голодом, зверьем».

«Кто я? — думал Грозный, — на каком коне еду? И кто на меня?».

— Как раз вся Москва! — ответил рядом чей-то голос, и подкожные судороги опутали тело Ивана.

Три темные тени стояли у престола полукольцом. «Всадники! Вот этот толстый — Купец. Сутулый старик — Белый победитель. Мальчишка — Красный всадник! А я?.. — Смерть?!».

Иван нашел силы перекреститься, и — слава тебе, Господи, Спаситель Пресветлый! — отпустило!

Толстяк оказался не купцом, а Прошкой-подьячим, Белый рыцарь — дознавателем Филимоновым, и только Красный всадник по-прежнему был очень похож на Федьку Смирного!

— Так что, государь, всей Москве счету — полтораста тысяч. Но это с бабами и детьми. Мужиков-хозяев из них — тысяч тридцать. А с работящими сыновьями — пятьдесят. Вот тебе и вся Москва.

— А кони?.. — невпопад спросил Грозный.

— Коней ты не спрашивал. Но тысяч сорок есть. Если тебе кони нужны, ты лучше в подмосковных деревнях поищи. Там на каждого москвича по коню наберется.

— Зачем?! Зачем?! Не нужно! — Грозный выдохнул. — Не нужно коней собирать...

Только тут Федор понял, что Ивану плохо, и это как-то связано с конским вопросом.

— Бог с ними, конями, — Федька снова взял домашний тон, — нечего им на Москве делать. Тут и моего дурака Тимохи достаточно.

Смирной скалил зубы, и царь успокоился, отпустил молодых и старого.

Палата опустела.

«Всего пятьдесят тысяч, — думал Иван, — под Казанью мы больше порубили! А там битва средненькая была, не в пример Куликовской. На Непрядве одних наших полегло 150 тысяч — вся Москва, да татар мы погубили на три Москвы. Пятьдесят — это ничего. Это легко».

Иван снова открыл заветный том. Страшная книга! Болезненная, неуловимая. Смысл ее скрыт, обманчив. Буквы несутся конницей по бескрайним снежным полям, улетают железными птицами в пустынное небо. С ее страниц сходит прекрасная женщина, одетая в порфиру и багряницу, украшенная золотом, камнями и жемчугом. В руке ее – золотая чаша. Женщина подходит к Ивану и протягивает чашу. От чаши идет мерзкий, но возбуждающий запах блуда. Иван поднимает глаза и видит страстное лицо. Золоченые волосы колышутся небесным эфиром, пряди разлетаются, и Иван читает на лбу красавицы мутные синие буквы тайного языка. Татуировка почему-то понятна Ивану, — это имя женщины: «Вавилон! – мать блудниц и мерзостей земных».

«Но Вавилон – это город? – понимает Иван, — значит город – средоточие зла? Правильно! Где блуд уличный? Не в деревнях же! Где разбой и воровство? – здесь, в Москве! Откуда прорастает измена? – отсюда, с этих площадей, из этих палат, теремов, трущоб».

Тем временем девка уселась верхом на колени Ивана и стала шарить у него под кафтаном. Отчаянье охватило царя, он не знал, как быть. Но тут появился человек в белом, за спиной его шевелились пушистые опахала – Ангел! Он ткнул в девку указательным пальцем и крикнул так, что стекла задрожали:

«Пала столица – великая блудница! Стала жилищем бесов, пристанищем нечистых духов! Яростным вином своего блуда напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы разбогатели от великой роскоши ее!».

Девка и бровью не повела. Ее тело сотрясалось то ли хохотом, то ли экстазом.

Ангел умолк и глянул в небо сквозь низкий потолок. Оттуда грянул строгий голос, во сто крат сильнее ангельского:

«Выйди из нее, народ мой! Не участвуй в грехах ее и не подвергнешься язвам ее! Уже до Неба дошли эти грехи и озаботили нас. Воздай ей так, как она воздала тебе!».

Голос умолк, вавилонская красавица капризно надула губки и соскочила безвозвратно. Ангел тоже убрался, но посуда еще долго позвякивала в поставцах. Этот звон слился с вечерним благовестом, и Иван спустился в Благовещенский храм.

«Казнить ли блудницу?», – спросил он у Бога. Бог ответил гулким, неразборчивым эхом. Это эхо наполнило церковь с отъездом Сильвестра, то ли просторнее тут стало без протопопа, то ли совсем пусто.

«Казнить! И время подходящее! Осень. От Рождества Богородицы до Покрова, в память успения Настасьи, как раз успею!».