Николай Задорнов - Первое открытие [К океану]

— А не спросил он тебя, пытался ли ты обратить на них внимание министерства иностранных дел, в котором служишь?

— Спросил и об этом.

— Что же ты ему ответил?

— Я ответил откровенно, что не раз пытался, но безрезультатно… Не стал скрывать взгляда своего на причины этого, сказал, что у нас в министерстве все продажны: от швейцара, который берет двадцать пять рублей за допуск к графу, до самого графа, который за вознаграждение оказывает услуги иностранным державам и, видно, не касается дел Востока ни по чему другому, как по просьбе англичан…

— Ну и что же он? — смеясь, спросил Петрашевский.

— Муравьев смолчал, но в его положении иначе и быть не могло. Я же чувствовал, что обязан был так сказать. Полагаю, Муравьев в душе понял меня… Мнение мое, высказанное о графе, может быть, еще сослужит ему службу… Вообще-то он слушал меня охотно и соглашался и даже выбранил правительство, сказав, что наша неосведомленность по части Востока и нерешительность всем известны. Бумаги он взял и…

— Вот и не надейся чересчур на сына аракчеевского дружка и сподвижника, — заметил Петрашевский.

— Это единственный человек в наше время, который всерьез намерен заняться Востоком, — ответил Александр. — В самом широком смысле.

— Мы соседи с Китаем, а его давят, — сказал Петрашевский. — Мы — спиной к нему. А нам жить в будущем с ним, и наш долг не ждать, как и что будет в Европе, и не ждать, пока Китай станет колонией, а быстро идти ему навстречу. Там американцы, англичане! Та же католическая церковь. Не ждать! Вывести Россию на океан. Вывести в соприкосновение с Китаем на Амуре, где никакой Кяхты и ограничений! Привезти русских мужиков на Амур. Искать гавани, порты! Торговля с Америкой, с Китаем — Азия сама начнет пробуждаться. Машины! Пароходы! Свободное сибирское население хлынет туда! Наше крестьянство повалит в Сибирь, мы откроем ее для чехов, венгров, черногорцев! Пусть приходят и селятся! Вот наша цель! В Европе великие мысли и события. Нессельроде считает нас лишь европейской державой, но мы донесем мысли Фурье в Азию!

В эту пору вечера длинны и стоят светлые ночи, но сегодня тучи нашли. На дворе вдруг помрачнело рано, как осенью.

Петрашевский скоро уезжает, пробудет в отлучке все лето и осень.

Пили вино. Заехали еще двое приятелей.

Ненависть клокотала в душе Александра Пантелеймоновича.

— Нужно, к примеру, — говорил Петрашевский, — сочинить этакий разговорник, назвать его как-то понятно, например: «Солдатская беседа». Вопрос: как ты думаешь, солдат, что делается у тебя дома, пока ты двадцать пять лет служишь государю? Объяснить солдату, что с землей, с хозяйством. Что ждет его после службы. И тут же — про распущенность офицеров…

Петрашевский нагибается к самовару. Наливает себе чашку, прихлебывает…

— Анисья! — кричит он. — Подогрей еще, чай остыл, что же ты…

— Надобно действовать на цензоров, чтобы из множества идей хотя бы одна могла проскочить, — заметил молодой человек со светло-русой головой. — В наше время каждый журнал рассматривается правительством как политический заговор…

Потом начался общий разговор о Фурье. Говорили, что теория его признает и уважает все интересы, сближает и мирит людей, обещает им здоровое направление и благосостояние.

— Самое неуловимое и роковое заключается в понятии эпохи и века! — тихо, но с чувством заговорил высокий юноша со впалой грудью. Он встал и заходил вдоль обеденного стола. — Человеческий ум так ловок и так занят собой, что всю природу с ее растительным, ископаемым и животным миром он считает лишь своей наружностью…

А на улице сырой ветер. Сеет мелкий дождь. Мимо проползающих в туманной мути фонарей катится по улице извозчичья пролетка.

— Поезжай потише! — говорит седок, трогая спину кучера. — Да, вот и приехали…

Человек расплатился, взял сдачу и, сутулясь, вошел в подъезд двухэтажного деревянного дома.

Извозчик посмотрел вслед ушедшему седоку, пряча деньги, лениво тронул лошадь, завернул ее, пустил трусцой. Оглянулся, потом взял кнут, размахнулся и приударил по своей сытой, крепкой коняге. Та сразу пошла шибкой рысью.

Человек, скрывшийся в подъезде, вышел. Из-за угла подошел мужчина в шляпе, с поднятым воротником.

— Сколько сегодня? — спросил приехавший, черные глаза его сверкают в свете фонаря.

— При мне трое, Петр Петрович! Да сейчас еще один пришел.

Ударил ветер, зашелестел листвой.

— Погодка-то!

— Кто же еще?