Николай Задорнов - Первое открытие [К океану]

— Каждый мой шаг — вызов здешним воротилам. Я разгромил стачку золотопромышленников и чиновников, пресек злоупотребления откупщиков, отставил продажных Пятницких и Мангазеевых… Но я знаю, что в Петербурге здешнее золото делает дело против меня. И там нет департамента, в котором не было бы моих ненавистников.

Все же Муравьев надеялся, что такую его деятельность царь поймет и оценит.

— А Кандинским, этим царькам Восточной Сибири, пора положить конец!

В служебных делах Муравьев был опытный человек. Он знал, как надо поступить, чтобы на неугодного человека посыпались доносы. Пока Кандинского боялись, считали его человеком, близким власти, «данных» против него не было, потому что никто не жаловался.

Для начала губернатор решил всем показать, что не благоволит Кандинским. Не повидав всесильных забайкальских богачей, губернатор оставил Кяхту и выехал по тракту на Аргунь…

— Ах, Муравей, Муравей! — трясся в бессильной злобе Иван. — Хоть бы англичане у тебя Амур-то вырвали! Будь ты проклят! Заняли бы Амур англичане, уж с ними бы я сговорился. Вон как они меня хвалят! Им я фальшивых денег не делал, бояться мне нечего англичан. Дружбу бы с ними завел, вернее меня не было бы у них друга.

— Миллионами бы с тобой ворочали, — соглашался Тихон.

На весь свет Кандинские бы загремели! А ну, бог даст, Остен скорее Муравьева дело сделает! Может, англичанин, на наше с тобой счастье, будет половчей да попроворней.

Поздняя голодная весна. Желтая безлюдная степь. Всюду голые пологие холмы. Длинные ряды обтесанных камней тянутся по дороге, вползают на холмы, исчезают за гребнем.

По пустынной желтой дороге скачет тройка. Генерал-губернатор Восточной Сибири, в военной фуражке и в шинели с пелериной, едет из Кяхты на Аргунь, на казачьи учения, делать смотр вновь сформированным войскам.

Ряды камней тянутся вдоль дороги, серые, шершавые, груботесаные, избитые ливнями.

— Надгробные плиты… Какое их множество…

Даже невозмутимый спутник губернатора — лакей, он же повар и камердинер Мартын, побывавший с барином и в Европе, и в глухих таежных трущобах, — и тот стал с удивлением поглядывать на эти камни.

— Родина древних монголов…

Муравьев вспомнил предположения ученых, что где-то тут, близ монгольской границы, — могила Чингисхана.

«Я среди гробниц, на кладбище древней культуры… Россия — слон, могучий слон! — думал он. — Когда-то в этих степях жил могучий народ, явившийся в Европу, поработивший нас, русских… И вот прошли столетия. Тут ряды могильных плит… И среди них мирный монгол в шляпе пасет свой скот. Мы у гробницы Чингисхана и охраняем покой его потомков».

Муравьев заерзал в экипаже. Степь, приволье, свежий весенний ветер — все возбуждало думу за думой.

Еще в Кяхте, беседуя со сведущими людьми, Муравьев узнал, что монголы тяготятся владычеством маньчжуров, хотят быть независимыми и тяготеют к русским, завидуя бурятским родам. «Они ищут нашей дружбы и видят, что свет к ним идет от нас. И мы давно забыли прежнюю вражду!»

— Ваше превосходительство! — обернулся старик казак, сидевший на облучке. — Видать границу!

Тарантас, дребезжа по каменистой дороге, поднялся на вершину плоскогорья. За ней виднелись изгибы дальней реки. Вокруг всюду холмы… Где-то далеко-далеко у воды проглядывали крыши.

А за рекой Китай — та же желтая холмистая степь.

вспомнил Муравьев, —