Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

И во сне продолжалось то же самое, и когда услыхал заспанный и встревоженный голос генерала Власика, подумал — и тоже будто бы во сне, — что сон продолжается. Но в спальне горел свет и проникал сквозь веки, и теплые пальцы генерала осторожно, но настойчиво касались плеча.

— Что? — Сталин открыл глаза и посмотрел на Власика.

— Звонит товарищ Жуков, товарищ Сталин. Просит вас срочно к телефону. — И, оправдываясь: — Я сказал, что вы спите, но он сказал, чтобы я вас разбудил… немедленно.

— Хорошо, скажи: сейчас подойду.

«Неужели началось? — подумал Сталин, продолжая лежать. — И тут же мысли заметались, ища выхода, и все по проторенной дорожке: — Да нет, этого не может быть… какая-нибудь провокация… Гитлер мастер на всякие провокации… — И далее о своих генералах: — Сами ничего решить не могут… по всякому пустяшному поводу… лишь бы снять с себя ответственность, а коснись дела…»

Он уже начинал злиться на Тимошенко, но больше на Жукова: его-то он назначил начальником Генштаба исключительно потому, что надеялся на его волю и умение, что в военном деле наконец-то появился человек, на которого можно положиться. А положиться, оказывается, так и не на кого, потому что ни у кого нет того чувства ответственности, какое имеется у товарища Сталина, хотя сам же и лишил их ответственности и все давно взял в свои руки, иногда даже мелочи, которые могли бы и без его вмешательства разрешаться наилучшим образом…

«Но наилучшим-то как раз и не способны, наилучшим — это только товарищ Сталин, — думал Сталин, все более раздражаясь и злясь, в то же время выпрастывая ноги из-под одеяла, садясь, натягивая на себя пижамную куртку и с трудом преодолевая вдруг навалившуюся усталость. Тревога росла, а мысли текли все в том же направлении: — Наилучшим — это надо иметь недюжинные способности, а они лишь исполнители, которые дальше носа ничего не видят, узкие специалисты, однако даже и в своей специальности не видят главного, перспективы, потому что… потому что не дано…»

Он нашарил босыми ногами меховые шлепанцы, тяжело поднялся, постоял немного: вдруг показалось, что он что-то забыл или не успел сделать, а Жуков сейчас сообщит какую-нибудь глупость, и он, Сталин, так и не вспомнит, что именно должен вспомнить.

Сделав два шага по направлению к двери, ведущей в кабинет, остановился и почувствовал, что ему не хочется идти к телефону и слушать знакомый до отвращения скрипучий голос Жукова, а хочется оттянуть эту явно неприятную минуту или сделать так, чтобы она вообще не наступила.

Сталин вернулся к тумбочке возле кровати, взял бутылку «Боржоми» открыл, тонкой струйкой налил стакан до половины, сделал пару глотков. Во рту вспенился газ, охватил горло, пролился в желудок, наполнив голову и тело зловещим шипением. И сразу же дремота слетела, в голове прояснилось, но вспомнить ничего не удалось: наверное, и нечего было вспоминать, так, блажь одна, — и он решительно зашаркал к телефону, поднял трубку и произнес все еще хрипловатым со сна голосом:

— Слушаю.

— Товарищ Сталин, только что передали из приграничных округов, — зазвучал в трубке торжественный, как показалось Сталину, голос Жукова: — Немецкая авиация бомбит Киев и другие города Украины. Немецкая авиация совершила налет на Севастополь, Одессу и корабли Черноморского флота. В Севастополе, как доложил адмирал Октябрьский, есть разрушения, но флот атаку самолетов отбил. Поступили сообщения из Прибалтики и Белоруссии: бомбардировкам подверглись Минск, Вильнюс, Клайпеда, другие города и железнодорожные станции…

Сталин хотел произнести привычную фразу, какую он произносил за последние месяцы много раз: «Не исключено, что это провокация», но не произнес, осознав, что в провокационных целях бомбить города не станут, что даже если и в провокационных, то всякое уважающее себя государство должно ответить ударом на удар.

— Товарищ Сталин, вы меня слышите? — Голос Жукова уже не звучал торжественно, в нем пробились высокие нотки нетерпения.

— Сейчас приеду в Кремль. Передайте Поскребышеву, чтобы оповестил всех членов Политбюро. Держите связь с округами. — И положил трубку.

Тяжелый бронированный «паккард» несся с огромной скоростью, колеса с клекотом бьющей в стену струи воды отбрасывали асфальт. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, окрасив дома и деревья в зловещий кровавый цвет, и машина неслась ему навстречу с той роковой предопределенностью, которая становится очевидной лишь спустя длительное время. Однако Сталин уже сейчас чувствовал эту роковую предопределенность и как она может сказаться на нем в ближайшие часы и минуты — и все о том же, о чем думал еще вечером: генералы могут составить заговор и убить его, Сталина, потому что он не угадал развитие событий, потому что он многих коллег этих генералов отправил на плаху. Впрочем, могут не убивать, а дать какую-нибудь неважную должностишку, чтобы потом… ну, как это обычно делается… Но при чем тут он?