Николай Ульянов: Атосса

— Тот народ существует, Мильтиад, и я его скоро увижу. Это те же скифы. Они многочисленны, как степная трава, и обитают во всех концах земли. Киру пришлось иметь дело с одной их частью. Ныне они встанут, как небесная гроза, и новому Киру суждено испытать судьбу своего предка. Я верю, что его длинноволосая голова тоже будет брошена в кожаный мешок, наполненный собственной кровью.

Беседа друзей затянулась далеко за полночь. Расстались, когда в шатер через треугольное отверстие потянуло утренней сыростью с Босфора. Суда, загромоздившие пролив, походили на спящих крокодилов. Лагеря тиранов, окруженные земляными валами, тоже спали, когда Никодем в сопровождении легкой охраны стал спускаться с берега. Только царские рабы были подняты на ноги. Они помещались в лагере, обнесенном частоколом, и жили без палаток под открытым небом. Страшное зловоние неслось из их логова. Чуть свет их выгоняли на работу, и сейчас они выходили из ворот ограды, подхлестываемые бичами. Сонные, с искаженными лицами, шли густым стадом, прижавшись друг к другу. Многие были совсем голые, другие едва прикрыты лохмотьями. Три месяца назад их пригнали на заросшие берега Босфора, где обитали только медведи и кабаны. Рабы рубили лес, прокладывали дороги, носили бревна из глубины фракийских гор, выравнивали площадки для лагерей. Но не успел придти флот, не успела начаться постройка моста, как половины их не стало. Они десятками тонули в Босфоре, падали в лесу и по дорогам, оставались по утрам лежать в лагере, откуда их выволакивали за ноги и бросали в воду. Убыль пополнялась новыми тысячами. Сейчас у них пробудилась надежда остаться в живых: мост закончен и очищался от хлама.

Никодем отвернулся, чтобы не смотреть в сторону моста, и хотел ускорить шаги, когда услышал голос, порицавший его за гордость и высокомерие. Он обернулся и почтительно склонил голову.

- Щит города! Надежда Милета! Достопочтенный Гистиэй! То, что ты считаешь гордостью, простая рассеянность. Я не предполагал в столь ранний час тебя встретить здесь. К тому же мысли мои отвлечены были заботами.

- Охотно верю, у Никодема всегда свои заботы, отличные от забот Милета. Не так ли и теперь? Весь город напрягает силы, чтобы достойно снарядить флот по приказу царя, один ты печешься об умножении своих богатств, которых у тебя и без того больше всех.

Никодем горячо возражал. Он ли не радел общему делу и он ли пожалел что-нибудь для Милета?

- Слов нет, ты не жалел жертв, преследуя свои безумные планы, направленные к погибели отчизны.

- К погибели ее врагов, Гистиэй!

- Не хочешь ли сказать, что и я враг? Ведь предметом твоих козней был прежде всего я.

Никодем понизил голос и почти шопотом произнес:

- Когда-то мы были друзьями, Гистиэй, и ныне я готов снова стать твоим другом; устрани только препятствие... Ты знаешь, о чем я говорю. Гистиэй вскипел.

- Ты безумец, Никодем, но ты хитер и опасен в своем безумии! Знай, что я не малое дитя, неспособное заметить пропасти, в которую его завлекают. Гистиэй сумеет сделать эту пропасть могилой своих врагов.

С кормы триэры Никодем рассматривал широкие, с куполообразными верхами палатки самосцев. Глядя на них, он каждый раз приходил в волнение. Однажды отплыл на азийский берег и извилистой тропинкой поднялся к самосскому лагерю. Перед большим шатром стояло воткнутое в землю крылатое знамя на золоченом древке. В шатре было сумрачно и сыро. Посередине стоял каменный стол, заваленный папирусами. Никодем долго озирался, пока не заметил человека в массивном мраморном кресле. Он казался усталым.

— Не знаменитого ли Мандрокла я вижу перед собой?

Сидевший ответил не сразу.

— Если, назвав меня знаменитым, ты вложил в это насмешку, то ты не более, как франт, подкрашивающий щеки и брови, чтобы нравиться распутным девкам. Если же ты сделал это потому, что услышал мое имя из двух-трех случайных уст, то ты вполне достоин той суетной толпы, что видит славу в частом повторении имени, а не в великом деянии, которого не может понять.

— Теперь я не сомневаюсь, что ты Мандрокл. Кому, как не рабу всемирного деспота, пристала такая гордыня? Но не думай, Мандрокл, что слава, которую ты создал, послужит к украшению твоего имени. Трижды лучше умереть безвестным, но любимым согражданами, чем жить в веках проклинаемым потомством! Подумай, с чьими лаврами переплетется твой лавр? Для чьей статуи строишь ты пьедестал? И неужели не пугает тебя клеймо врага отчизны? Ведь с той минуты, как варварские полчища ступят на твой мост, ты будешь проклят вовеки. Сожги его, Мандрокл, пока не поздно, и ты прославишься этим больше, чем строительством! Ты явил миру свой гений в создании невиданного сооружения, теперь яви величие гражданина уничтожением своего детища. К тебе взываю я — Никодем из Милета. Я весь свой дом, всё богатство и самую жизнь приношу в жертву отчизне. И вот я требую от тебя жертвы во имя ее.