Игорь Лощилов - Предтеча [Повесть]

Однако воеводша поняла его по-своему. Жадная баба хранила на груди — благо, места хватало! — целый клад и, убоявшись, что он может обнаружиться, сразу помягчала.

— Ох уж эти московские охальники, — игриво закатила она глаза, — как приехавши, так сразу за пазуху! На уж, черт старый!

— Благодарствую, матушка! — Прокоп даже ручкой извернулся — еще бы, его князь с иноземцами дружбу водит, всякого политесу насмотрелся!

В остроге, среди смрада овощного гнилья и человеческих нечистот, обнаружил Прокоп несколько мужиков.

— За какие злодейства сидите? — строго спросил он их.

Те помялись с ответом.

— Никак, тоже молчуны? А меня обнадеили, что вы из говорливых будете.

— Ты сам-то кто таков? — спросил Прокопа худой мужичонка.

— Я от князя Андрея Васильича.

— Так он, выходит, ужо приехал, а мы до него надумали добираться!

— Какое же у вас к нему дело?

Мужичонка нерешительно оглянулся на своих товарищей. Те отозвались:

— Давай, Данилка.

— Мы, господин хороший, хотели пожалобиться на здешнего воеводу. Приехали с самой Москвы град помогать твердить, а он нас на обустрой свово двора бросил и разные злодейские дела вершит…

— За то и сидите?

— Не-е, сидим незнамо за что. Вчерась у нас пожар случился, и один немой усмотрел в поджигателях нашего артельного монаха Феофила. Мы, узнав про то, монаха схватили и поутру всей артелью к воеводе, чтоб рассудил. «Кто, — спросил воевода, — видел поджигателя?» Мы свово убогого вытолкнули — вот он! «Ну рассказывай!» А как тот расскажет, ежели у него язык татарьми отрезан? «Молчишь? — говорит воевода. — Ну дак и всем остальным язык отрежу, коли еще раз про такое услышу!» Приказал нас пятерых в острог кинуть, а прочих на работу выслал. Вот сидим, думаем и в толк не возьмем: в чем наша вина?

Прокоп все честь по чести выспросил и напоследок уверил:

— Ладно, мужики, доведу князю про ваше дело, а вы терпежу наберитесь и ждите…

Князь Андрей возвратился вечером и заперся до ночи со своими советчиками, а наутро призвал к себе воеводу и объявил:

— Несешь ты воеводскую службу не гораздо и уличен во многих злых делах. Первое — это мздоимство. Украл ты из государевой казны поболе пятидесяти рублев.

— Бог с тобой, князь! — помертвел воевода. — Оговорили меня, вот те крест, оговорили! Да отколь таки деньги — пятьдесят рублев, у меня их сроду не было…

— Со мной на бабий манер не торгуются! — оборвал его князь и кивнул Мамыреву.

Тот поднялся и занудил:

— Платишь ты податных податей с 220 сох [41] Соха — условная единица для установления размера податей. Она исчислялась по количеству земли, дворов, размерам дохода. , а по книгам записным числится за волостью 250 сох и сам берешь с такого же числа. Стало быть, недодаешь каженный год податей с тридцати сох, сиречь на десять рублев, а за пять лет твово воеводства выходит пятьдесят рублев…

— Ох, оговор, оговор, — снова запричитал воевода, — я в энтих цифирях слаб, дозволь матушку свою позвать, она живо разочтет.

— Ну да, — презрительно усмехнулся князь Андрей, — охота мне в твоем дерьме ковыряться! Коли надо будет, людишки мои сточнят. Да и не след тебе по такой малости убиваться. Ваш брат завсегда ворует, погасишь долг — и делу конец… Но вот второй грех потяжелее будет. Плохо тобой здешняя окраина от ворога бережется. Сторожая служба не налажена, крепостица развалена, припасу ратного нет, людишки не научены, а сам ты в ратном деле — свинья свиньей. Потому с воеводства тебя снимаю.

— Пощади, князь, — упал в ноги Беклемишев, — все справлю, все слажу…

— Да нет, не сладишь. Твой расстрой не по умыслу, а по дурости. Дурость же не лечится. Как выдано с рождения, так до последних дней при тебе будет. В одном сладишь — в другом нагадишь.

Князь Андрей отвернулся, а Беклемишев так и остался стоять на коленях, сокрушенно разводя руками. По рытвинам и ухабам его лица протянулись слезные дорожки.

Прокопу стало даже жалко его, он подошел и вполголоса сказал:

— Чаво тебе плакаться? Князь верно рассудил: границу твердить — что плотину крепить: коли выйдет где-нибудь течь, то и вся крепь ни к чему. А от тебя всей нашей плотине беда.

— Да-а, говорить все можно, — жалобно всхлипнул Беклемишев, — а как я со своей дуростью и невежными людишками татаров давече побил…

Князь резко обернулся, подскочил к нему и сказал тихо и внятно, выделяя каждое слово:

— Не было никаких татар, а крепость ты сам запалил! Это твой третий, самый страшный, изменный грех, и за него будешь ты накрепко окован и послан в Москву для суда.