Николай Задорнов - Война за океан. Том первый

– Теперь уж здоровых нет, кроме меня, Подобина да двух казаков. Гаврилов еле ноги волочит, и тот пошел стрелять ворон. Теперь все больны и нельзя делать исключений, – горячо заговорил Бошняк.

– Но пока ведро…

– Я благодарю вас! Но я прошу вас помнить, что потребуется еще. Напоминаю об этом как начальник поста! – вдруг резко сказал он. – При всем моем глубоком к вам уважении я, если мне будет нужно, потребую от вас. Я не могу согласиться, когда люди мрут у меня на руках, делать какие-то смешные разграничения и беречь ваши запасы только потому, что они принадлежат Компании. Долг человеческий…

Клинковстрем слушал молча и покорно. Он все это знал сам. Чуть заметный румянец слабо оживил его бледные щеки.

Бошняк умолк.

– Можно ли мне к вам переехать, Николай Константинович? – вдруг спросил Клинковстрем.

– Конечно! – воскликнул тот по-детски восторженно. – Вы же знаете, что я буду очень, очень рад. И все будут рады!

Бошняк только сейчас заметил, что капитан «Николая» едва держится на ногах.

Опять неприятная мысль пришла Николаю Константиновичу. Он остро взглянул в глаза Клинковстрему, как бы что-то вспомнив. Клинковстрему так тяжело, что он не придал значения взгляду.

«А что, если и с ним что-нибудь случится? – подумал Бошняк. Неприятная мысль эта отравляла всю радость. – Очень может быть, что это возмездие». Бошняк с детства стыдился, что один из его близких был шпионом, подосланным в среду декабристов.

Заболевший Клинковстрем остался на берегу. Матросы перенесли его вещи. На другой день умерли двое: казак и матрос с «Николая». Двое финнов, взмахивая ломами, долбили на мысу мерзлую землю. К вечеру там прибавилось еще два креста.

По трапу с «Николая» скатили бочку. Но это было не вино, а солонина. На бочке надписи по-немецки. Куплена в Гамбурге. Бошняк и Подобин разбивали бочку.

– Что он так скупится вином? – говорил Подобин.

Возвратившись домой, Бошняк вымыл руки под рукомойником и сказал, вытирая их полотенцем и обращаясь к лежавшему на койке больному Гаврилову:

– Возим солонину из Гамбурга! Как наша Компания заботится о процветании колоний на Тихом океане!

– Да что солонину! Все продукты берут в немецких портах! – заметил Гаврилов.

– И с немецкими продуктами идем открывать и благодетельствовать Японию. Вот наша политика – наплюй на своих!

Клинковстрем лежал на спине, закрыв глаза, и не возражал. Он не был офицером флота, как другие капитаны компанейских судов. Он давно служит в Компании, он наемный шкипер. Но он честно служит. Он привык исполнять и слушаться приказаний правления. Он вообще привык исполнять приказания. Офицеры вот говорят, что дурно покупать мясо в Гамбурге. Ведь он брал продукты там, где ему было приказано и где вообще их брали все суда. Что бы делали мы, если бы не запаслись в Гамбурге? Зачем это самолюбие сейчас? Будет время, и все тут будет свое. Клинковстрем верил в это. Но сейчас надо считаться с обстоятельствами.

Подул ветер с моря. Ночью началась оттепель. Чуть свет Бошняк пошел в казарму. Мела такая метель, что, казалось, вся земля бежит навстречу. В бараке голодные, исхудавшие люди по очереди грелись у печки, иногда спорили из-за места. На нарах вповалку лежали больные. На работу они давно не выходили.

– Здравия желаю! – кричит умирающий.

– Кричит, как на смотру, – заметил Подобин.

– Ваше благородие! Согреться бы…

Прахом пошли все замыслы Невельского. Он ставил тут пост, чтобы искать отсюда внутренние пути на Амур и угодья, брошенные древними земледельцами на реке Самарге. Вдоль берега моря идти весной и занимать южные гавани. Но теперь никакие исследования невозможны. Приказания и мечты Невельского забыты. Цель одна – как-нибудь дожить до весны.

С «Николая» принесли на носилках еще троих. А пурга воет не переставая. В такую погоду всегда прибавляются больные. Приехали Парфентьев и Беломестнов. Они ничего не добыли. Нет и ворон – нечего стрелять. Остается лишь бочка гамбургской солонины. Клинковстрему стало хуже, он не встает. Бошняк, Подобин и финн-матрос рубят дрова, укрывшись за бараком от ветра.

– Проклятое полено, поставишь его, а ветер валит, – ворчал Подобин.

А как мечтал Николай Константинович о Самарге, ему наяву мерещились поля, забытые и заросшие, с прекрасной почвой.

Бошняк удивлялся, как сам он не заболел до сих пор. Ради больных отказывал себе во всем, в чем только возможно, уменьшал свои порции сахара, хлеба брал поменьше. Часто голод мучил его, тогда он съедал всю порцию, а потом чувствовал себя виноватым перед умирающими. Ему казалось, что он съедает чужое, что человек мог бы не умереть, отдай он ему свой кусок. Иногда Бошняк набирался духу и терпел, отдавая половину своей порции кому-нибудь из самых тяжелых.