Константин Федин - Костер

В тот момент, как он разнимал драчух, поднялся Матвей. Все время молчавший, он и тут, стоя вплотную перед Лидией, как будто не собирался ничего сказать. Только уже не оставалось на его лице следа красок, и губы стали меловыми, и по всему лбу белым песком высветился пот. У Лидии еще ходили руки, не терпелось дать им волю, и хоть страшновато было лезть в задор против (не в сравненье со стариками) крепыша Матвея, она все-таки попробовала отпихнуть его на место. Но он взял ее повыше локтя одной рукой, слегка качнул к столу, потом к стенке и аккуратно посадил в угол, в котором началась и протекала для нее бурная вечеря.

Она воскликнула в самом искреннем изумлении:

— Стало, и ты заодно со всей шайкой?

Но он, продолжая недвижимо стоять, раскрыл наконец рот. В том неохотно-вежливом спокойствии, с каким рассерженный московский милиционер говорит с провинившимся шофером, он сказал:

— Давайте, тетенька, не будем! Довольно вы подпортили компанию. Кончать пора, вот что.

— Бьют… бью-ут! — вдруг завопила Лидия и, так же вдруг оборвав истошный вопль, спрятала в ладони лицо и расплакалась. Не опуская рук, она медленно встала. Матвей дал дорогу, и никто не мешал ей, когда она пошла горницей к двери. Шагнув в сени, она остановилась и — словно не было никаких слез — отрезала:

— Чтоб вам от коровы столько удоя, сколько я от вас добра видала!

Слышно было, как она протопала в клеть и грохнулась на отведенную ей железную кровать.

— Типун тебе на язык, злыдня! — погрозила Мавра, наскоро приглаживая волосы себе и тут же гладя по голове Антона. — И на дите наскакивает, бесстыдница…

Вновь расселись все по своим местам, то поругивая Лидию, то успокаивая друг друга. Одно могло утишить жестокое волнение — хмельная чарочка. Да и жареное стояло почти нетронуто. Разлили, выпили, стали молча жевать, больше и больше входя во вкус. Мир благодатно опустился над хлебом-солью, избяное тепло окутало всех тихою лаской, спиртной жарок живее побежал по жилкам.

Прокоп, хвативший серьезного ерша из водочки с портвейном, причмокивая, радостно заговорил:

— А то еще есть така водка, зовут ее кашинской. В Кашине, значит, городе фабрикуется. Так, говорят, самый что ни есть нехрещеный пьянчуга не выпьет без упаси господи!

Развеселились, начали обсуждать, не полезнее ли для здоровья самогон и не так ли надо смотреть на это дело, что хотя оно Советской властью правильно запрещается, однако для крестьянского двора много экономнее. Прокоп возразил:

— Так оно так, да ведь и для такого дела тоже трудолюбие требуется.

Чтобы прийти к единомыслию, попросили хозяйку раскупорить другую подарочную бутылочку. Мавра пожелала узнать, как смотрит на этот счет Матвей. Он смотрел хорошо: для того, мол, и привез, чтобы пили. Раскупорили, выпили.

И вот, протерев усы, Илья одарил мягким взором жену и сказал искательно:

— А разве мы с тобой не отдали бы Степану второго порося, кабы у нас была пара!

— Да кабы не именины, так и была бы, — вздохнула Мавра.

— Может, прикупить одного? — погодя спросил Илья. — Оно правда, Степанова баба стерьва. Да ведь тоже невольная — муж спросит… Рассчитаться бы вчистую, и черт с ней!

— А купишь-то на что? — сердито отозвалась Мавра.

Илья кашлянул, ради соблюдения приличия помолчал.

— Матвей обещал малость деньжонок, — сказал, покосившись на сына. — Матвей, а?

— А как обещал, — ответил сын, подумав.

— Вот спасибо, сынок! — воскликнула Мавра, даже и не взглянув на него, а с улыбкой всем телом потянувшись к мужу. — Купи, отдай Лидке, пускай подавится! — беззлобно досказала она.

— Уж вот хорошо, как хорошо, милые мои! — пьяненько лопотал и, как регент, водил руками над столом Прокоп.

Каждый к этой минуте обмяк, посоловел и все медленнее жевал, ленивее брался за стаканчик. Антон задремал, неловко привалившись к матери. И Матвей решил, что пора говорить отцу с матерью спасибо.

Мавра дала ему овчинный тулуп, он взвалил его на плечо, вышел на двор.

Было звездно и холодило от охваченной заморозком земли. Вспомнилось прощанье на крыльце с братом Николаем перед уходом в армию и потом — слова его о том, что, может быть, им обоим доведется послужить когда-нибудь вместе. «Может, и доведется», — думал Матвей, глядя в усыпанное, холодными огнями неуловимое глазом небо.

Он пошел на сеновал, взобрался по скрипучей лестнице, нащупал ногами, где еще оставалось не скормленное прежней корове сено, и лег, свернувшись под овчиной калачиком, — память повторила ему это словечко мачехи, которым она отвечала ему и Миколке в детстве, если они жаловались на холод: «А вы свернитесь калачиком, и потеплеет».