Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

И вдруг домишко, стоящий впереди, в какой-нибудь полусотне шагов, осел, передняя стена выперла и развалилась, соломенная крыша съехала на сторону, и наружу вылезло железное чудовище, стряхнуло с себя крышу, из черного жерла выплеснулся огненный сноп, туго ударило по ушам, и чудище поперло прямо на Петра, сияя начищенными до блеска траками и белым крестом на лобовой броне.

Петр остановился и растерянно оглянулся. Он разглядел в дымной пелене среди поломанных деревьев и развалин домов всего несколько человек из своей роты, которые, так же как и он сам, стояли и оглядывались по сторонам. Брата нигде не было видно, комиссара тоже, а железные чудища выползали одно за другим, и воздух наполнился скрежетом, треском, лязгом и отрывистыми ударами, от которых сотрясалось тело.

Петр попятился, не зная, что ему делать. И другие пятились тоже. Кое-кто стрелял, иные падали, нелепо взмахнув руками. Бежать назад? Но и сзади наползали железные чудища, из их пушек тоже вырывались огненные снопы, било по ушам, только на броне у них кроваво горели пятиконечные звезды. И Петр побежал навстречу своим чудищам. А в воздухе уже ревели самолеты, бомбы рвали землю, переворачивали железных чудищ, подбрасывали вверх стволы деревьев, куски стен, заборов, кур, табуретки, железные кровати, ведра, чугунки, разорванные подушки и перины — и в воздухе носились тучи перьев, выбеливая дикий хаос, устроенный ополоумевшим человеком.

Петр упал в немецкий окоп, закрыл голову руками, чтобы не видеть и не слышать ничего из того, что он только что видел и слышал. Он не помнил, сколько пролежал в этом окопе, но когда все вдруг стихло, долго не мог подняться, оглядеться и решить, что ему делать дальше. В голове звенело, во рту пересохло, тело болело каждой своей жилкой и косточкой, точно его пропустили через паровую молотилку. Но лежать дольше тоже было страшно, и Петр приподнялся, стряхнул с себя пыль, взял винтовку и выглянул из окопа.

Метрах в десяти горел наш танк, съехав одной стороной в окоп. Чуть подальше еще один. А вот и немецкий с бело-черными крестами. Тоже чадит, как захудалая керосинка, а из башни свешивается полуобгорелый человек. И трупы… трупы везде. Наши и немецкие. Петр раньше даже представить себе не мог, чтобы столько трупов собралось в одном месте. Он встал и побрел к реке. Там и сям брели к реке люди. Они шли, тяжело опираясь на винтовки, как на грабли или косы после тяжелой работы, и все оглядывались и оглядывались по сторонам, словно не верили, что остались живыми в этом аду. И никто их не удерживал.

Почти сразу за окопом Петр увидел брата. Николай лежал на спине, раскинув в стороны руки и ноги, как леживал, бывалоча, на возу с сеном, глядя на проплывающие над головой облака. Петр не удивился, увидев Николая мертвым. Он вообще ничему не удивлялся, точно внутри у него все выгорело до пустоты, где ничто человеческое возникнуть ни в состоянии. Он, по крестьянской бережливости, закинул за спину свою и Николаеву винтовки, наклонился, подхватил брата под мышки и под коленки, оторвал от земли, подбросил, чтобы удобнее лежал, и понес. Брат был легок, как ржаной сноп, и такой же безжизненный.

Шагов через несколько Петр наткнулся на комиссара полка. Тот лежал на боку, поджав под себя ноги. Бок разворочен, кишки вывалились, габардиновая гимнастерка и земля около залиты черной кровью. А лицо белым-бело, точно меловое. И глаза смотрят на лужу крови с изумлением и мукой. Петр постоял немного и пошел дальше.

Он не дошел до реки совсем немного: выпущенная из пулемета очередь ударила ему в спину и бросила на землю. Так его и нашли потом, когда отгремели в этих местах последние бои, лежащим сверху, точно он и после смерти прикрывал своим телом младшего брата.

Немцы, похоронив своих и собрав трофеи, согнали на место боев местных жителей, стариков да баб, из тех, что уцелели в этой мясорубке, и те под их присмотром сложили красных бойцов и командиров в общей могиле: чтоб не воняли и не распространяли эпидемий. Затем немцы облили трупы какой-то вонючей жидкостью и велели закапывать.

Три сивых старика сладили крест из молодой березы, поставили его над свежим холмиком, распили бутылку самогонки за упокой загубленных душ, покурили и долго еще сидели, вспоминая прошлое, пока их не разогнал по землянкам немецкий патруль.

Майор Гаврилов пошевелился и услыхал отдаленный стон. Прислушался. Снова пошевелился — тягучая боль охватила голову, и до слуха вновь долетел протяжный стон, который мог быть только его собственным стоном. «Контузия», — подумал Гаврилов и вспомнил все, что случилось до этой минуты.