Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Это все, что вспомнилось Леониду Абрамовичу из прошлого, в котором Венозный промелькнул едва различимой тенью. И вот эта тень явилась вновь, воплотившись в пухленького, довольного жизнью человечка. Все что угодно, но только не это. «С кем это ты, доченька?» Ничего себе! Гни-ида-а!

Леонид Абрамович качнулся, лапнул кобуру.

Венозный вскрикнул и вон из комнаты.

На вскрик выбежала Соня. Все такая же. Разве что еще больше располневшая. Увидев Рибака, тоже вскрикнула и обессиленно прислонилась спиной к стене. Сын и дочь тормошили отца с двух сторон, а он ничего не чувствовал, не понимал, что с ним и где он. Он знал: отказались, осудили, прокляли. Но это не должно быть взаправду. Почему же не ждали? Не знали, что жив? Знали. Да, он был лишен права переписки, но было кому вставить в свое письмо несколько слов о нем, и ответ пришел: знают, верят, ждут. Значит, не верили и не ждали.

Мимо проскользнул Венозный — в гимнастерке, сапогах, фуражке; в петлицах по три шпалы. Осторожно хлопнула входная дверь. Леонида Абрамовича раздели, провели в комнату. Что-то говорили. Кажется, оправдывались. Глупо. Он тоже что-то говорил, успокаивал. Потом дети собрались и ушли. Кажется, в школу. Соня не отнимала платочка от глаз. Домработница собирала на стол. Все казалось диким, кошмарным сном. «Вот тебе и надежный тыл», — вспомнились слова Буденного.

Навалились усталость и равнодушие. Ушел, не притронувшись к еде, не простившись. За дверью остались сдавленные рыдания Сони. Бывшей жены бывшего мужа.

Над Москвой светило яркое солнце. С неба спускались аэростаты воздушного заграждения. На перекрестках стояли зенитки, качали длинными стволами.

Через два часа поезд увозил Рибака в Орел.

Комиссар Рибак добежал до залегшей цепи и остановился на виду у батальонов. Вокруг с треском вскидывались черные кусты разрывов, фырчали осколки, пули с противным визгом рвали воздух, взбивали пыль, ударяя в пересохшую землю. В двух шагах от Рибака в одной воронке, превращенной в подобие окопа, лежали два бойца и смотрели снизу изумленными глазами.

Он дождался паузы в разрывах мин и снарядов, достал из кобуры наган, поднял его вверх, выстрелил, крикнул, надсаживая легкие:

— За Родину! За Сталина! Вперед! — махнул рукой и зашагал, как встарь — не оглядываясь, к темнеющим сквозь пороховую дымку садам и оградам Почепа. Страха не было, но не было и того азарта игры со смертью, который так бодрил в прошлом.

Петр Ершов дернул за рукав Николая, вскочил на ноги.

— Вперед, Колька! За родину! Ура!

Рядом послышался мальчишеский голос брата:

— Ур-ря-ааа!

И был тотчас же задавлен вспенившимися криками:

— Ур-ра!

— Вперед!

— Бей их!

— В душу мать…мать…мать!

Побежали, прыгая через воронки. Лишь бы не отстать от сутулой фигуры комиссара. Уже и не бежали, а неслись. С хрипом, матерщиной, воплями, визгом накатывались на немецкие окопы, раздетые снарядами и бомбами, на каски, торчащие из них, на пулеметы, плюющие смертью, на припавшие к земле орудия, будто все это было не настоящим, а в голове билась лишь одна мысль, подстегивая и окрыляя: быстрее, еще быстрее, сойтись, вцепиться в горло, рвать, кромсать, убивать.

Даже Колька забыл свои страхи. Правда, он все еще по привычке жался к брату, но винтовку держал как положено, и штык, прыгающий перед его глазами, казался Кольке заговоренным его молитвами, и сутулый комиссар, и брат Петька, и все остальные. Он не видел, как падали другие, он даже не заметил, как в двадцати шагах от окопа споткнулся комиссар, он не видел почти ничего, потому что пот заливал глаза, и ужас, и восторг, и собственный крик — и не крик даже, а вопль, непрерывный и тягучий, — толкали его вперед, пока не налетел на что-то тупое, что ударило в грудь, обожгло и бросило в темноту.

Петр, бежавший первым, вслед за комиссаром полка, не заметил, что брат уже не бежит вслед: он, как и все, ничего не видел, кроме немецких окопов и касок в них, ничего не слышал, кроме топота и криков вокруг, следовательно, не был одинок, следовательно, и брат должен быть рядом.

Немцы не выдержали, полезли из окопов, побежали. Петр догнал одного, ткнул штыком в спину чуть выше ремня, однако фриц после этого тычка припустил еще пуще, и Петр, понимая, что не догонит, ринулся на другого, бежавшего рядом с опущенной к земле винтовкой тяжелой и безнадежной рысью. Этот фриц, увидев направленный на него штык, вскрикнул как-то очень жалобно, по-бабьи, а затем вдруг схватился за граненый штык рукой, пытаясь отвести удар в сторону, но Петр винтовку держал крепко, как вилы во время скирдования сена, и штык вошел немцу в бок, вошел по самое дуло. Петр увидел, как рука немца, не выпустившая штыка, окрашивается кровью, и рванул винтовку на себя и вверх, еще не понимая, что произошло. Немец упал, широко раскрывая рот, как рыба, выброшенная на берег. Но дольше смотреть на немца не было времени, крик атакующих катился дальше, и Петр побежал догонять этот крик, тоже крича что-то дикое и бессмысленное.