Игорь Тарасевич - Императрица Лулу

— В государстве не хватает любви. Нам всем не хватает любви. О, это большая тема и тема не одного разговора, не правда ли? — не дал ему ответить, продолжая увлекать вперёд, они уже почти дошли до резной чугунной ограды; Таврический сад действительно оказался не столь велик, как ему хотелось бы представить; почти дошли до ограды, отступать далее было некуда. — Я желал бы, князь, чтобы все подданные России — я имею в виду подданных любых сословий, я желал бы, чтобы все подданные России жили в любви. В том числе и близкие мне люди… — тут он сделал неопределённый жест рукою, заметно затрудняясь; но уж начав, необходимо было продолжать, — близкие мне люди, лишенные любви, могут решиться на необдуманные поступки, когда как я желал бы направить их чувства во вполне определенное русло, князь. — Вздохнул и перекрестился на далекие купола: — О, Господи, прости меня, грешного, — словно бы простой мужик, произнёс сейчас. — Я желал бы иметь возле себя конфидента, вполне европейского человека — человека, во всех отношениях достойного. Тем самым, князь, династия обретёт будущего наследника мужского пола. Я не сомневаюсь, что мой ребенок родится мальчиком.

Династия обретет наследника, который укрепит и мои собственные позиции как ближайшего наследника престола. И тем самым мне тоже позволив жить в любви. — Дальнейшего он не собирался сейчас говорить, но что-то истинное и правдивое уже прорвалось в его сердце, и он произнёс совершенно искренне: — Лулу достойна самого настоящего счастья, и я готов на все, чтобы она обрела это счастье в детях.

Более не в силах выдержать этого разговора, Чарторыйский перелетел на несколько времени вперёд, в день, когда после поездки с государем Павлом Петровичем он должен был отправляться посланником в Сардинию, — смешная, номинальная должность; свёкор, не поднимая шума, пожелал отправить любовника своей невестки подальше от Петербурга, только-то и всего; Чарторыйский перелетел в тот день, когда Лулу приезжала к нему прощаться в его уединённый домик на краю леса в Павловске.

Она приехала одна — только бессловесный лакей стоял на запятках и старик кучер, вывезенный ею ещё из родительского дома, перебирал вожжи, глядя в хвосты лошадей. Тогда она и произнесла эти слова — уже после безумного единения друг с другом, как потом оказалось, последнего и навсегда, после всего — уже сидя в карете, когда он, полностью одетый, в парике и даже уже при шпаге, — тоже собирался через полчаса уезжать — тогда она и произнесла эти слова:

— Семейное счастье.

Он в смятении не ответил ничего тогда, молча стараясь запомнить каждую чёрточку любимого лица.

— На самом деле я более ничего не желаю.

В смятении ничего не ответил, поражённый, что женщина, по своим способностям рождённая управлять делами Европы и — только что, всего час назад, у него в постели вовсе, кажется, не помышлявшая о семейном счастье и о муже, забывшая обо всём, кроме страсти, произнесла эти слова.

— Прощай, мой милый. Прощай.

Он сам закрыл дверцу кареты; в окошко ещё было видно, как она накинула кожаный ремешок на запирающий изнутри дверцу крючок. Так стоял — неподвижно, пока карета окончательно не скрылась за ветками, и ещё некоторое время стоял неподвижно, не подозревая, что тот, тот, устроивший это свидание, тоже, перелетев, молча смотрел за ними обоими и тоже слышал слово «прощай». «А простишь ли ты меня, Лулу?» — подумал Александр.

Прощение, как чудесное исцеление, как избавление, должно было снизойти свыше, потому что, он знал, есть Нечто, что выше даже императорской власти. «Простишь ли ты меня, Лулу?» — подумал Александр, и вдруг ему показалось, что он слышит кроткий ответ: «Бог простит» — слышит, хотя под старость, а ответ этот послышался ему, когда совсем уже стал он стар и глух, и не слышал даже самого себя и хотел умереть, чтобы наконец-то более ничего не помнить и не слышать. И в старости он все еще стоял на окраине парка в Павловске, не в силах уйти из молодости своей, чтобы начать жить. Так он, по сути, никогда и не жил, никогда, как оказалось, и не жил. Потому что эти слова — «Бог простит», — всегда означавшие, что тебя прощают, на самом деле явились к нему не как Божье, а как иное, вновь бесполезное, вновь пустое и тщетное наважденье, потому что и просить прощения, и прощать надо глаза в глаза, смиряясь со всем произошедшим и не перекладывая бремя прощения на Бога. А как нам возможно жить и получать прощение, если мы сами не умеем прощать?