Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Людмилка, укрытая маминой телогрейкой, спит на сене, свернувшись калачиком, а я сижу рядом с мамой, держу в руках вожжи и правлю нашим Бодей.

— Ах ты, старый бездельник! — сердито кричу я, когда Бодя, забыв про волков, пытается сорвать кустик травы, кричу так, как кричал на своего Серко дядя Кузьма: — А ну давай шагай побыстрее! Чай, не картошку везешь!

Бодя сердито фыркает, потому что не умеет говорить, и снова шагает по дороге, попадая то в полосы яркого солнечного света, то в густую тень. Перед ним, чуть ли ни под самыми копытами, бегают трясогузки, ловят мух, иногда с деревьев слетают рябчики и шумно пропадают в чаще леса. Или черные тетерева смотрят на нас и удивляются, куда это мы едем. Или вдруг вдали на дорогу выбежит лисичка, вильнет хвостиком и спрячется в кустах. Или где-то в глубине леса что-то как затрещит, как ухнет — не иначе, леший. Сбегать бы туда, одним глазком глянуть. Но боязно, очень боязно. Да и мама не пустит. А вот когда я вырасту… И я кручу головой то туда, то сюда: все мне интересно, все увидеть хочется. Так бы ехал и ехал, смотрел и слушал.

Но тут послышались далекие удары: тук-тук-тук! Что там? Шайка разбойников? Лешие с водяными и ведьмами бьют в деревянный барабан? Черти мужика запрягли и погоняют? А стук все громче и ближе.

— Мам, что там стучит? — спрашиваю я шепотом.

— Где? — не поняла мама.

— Там, — показываю я рукой вперед.

— А-а, это? Это кузница. Там папа работает.

Удары все громче и отчетливее, они с каждым шагом Боди окутываются металлическими звонами: тук-дзынннь, тук-дзынннь! Мне чудится что-то огромное, черное, запрятанное среди бурелома и обросших лишайником деревьев, большая печка, вокруг которой водят хоровод ведьмы. И там мой папа. Может, его поймали черти и заставили стучать молотом, чтобы пугать прохожих и проезжих. Теперь они и нас с мамой схватят и заставят стучать и прыгать.

Странно, что мама нисколько не боится и даже, похоже, не слышит ни этих ударов, ни звонов, ни еще каких-то подвывающих звуков, наплывающих неизвестно откуда. А лес такой хмурый, такой сердитый, все ели да пихты, ели да пихты, и ни одной березки, ни одной осинки. Даже трясогузки куда-то пропали. Только издалека слышен голос кукушки, но и тот какой-то странный: ку-ку, ку-ку, а потом вдруг испуганное: кук! И всё. Будто кто схватил кукушку за хвост! Но через некоторое время опять: ку-ку, ку-ку… кук! Я замер, боюсь пошевелиться. А Бодя так громко фыркает, а колеса так громко стучат и тарахтят по корням деревьев, что не увидеть нас и не услышать нельзя. И вот уже из глубины черного леса пялятся на нас чьи-то огромные глазищи, трещит валежник под чьими-то тяжелыми шагами, кто-то сопит и клацает огромными зубами…

Но тут лес заканчивается, мы выезжаем на простор, — такой солнечный, такой веселый, что я от этой неожиданности начинаю смеяться. И подпрыгивать на передке.

— Тише ты, — говорит мама. — Сестренку разбудишь.

И тогда я начинаю икать. И никак не могу остановиться.

А слева от дороги тянется поле ржи, тоже очень солнечное и веселое, справа радостно блестит река, на берегу горбится большой сарай, но совсем не страшный, из трубы вьется веселый дымок, ворота сарая раскрыты настежь, из черной их пасти доносятся равномерные металлические удары. И, конечно, там никаких чертей и ведьм нет. Откуда им взяться? Неоткуда! Они водятся только в сказках. А вон на бревнах сидят настоящие мужики, сидят и курят. Возле сарая привязано несколько лошадей, лошади помахивают хвостами, одна из них стоит между столбами, рядом с лошадью наш папа что-то делает с лошадиной ногой.

Мы подъезжаем ближе, я весело кричу: «Тпррууу!», — Бодя останавливается, мы с мамой слезаем, идем смотреть, что делает папа.

На папе кожаный фартук, в руках у него рашпиль — это такая железка с колючками, — которым он скребет лошадиное копыто. Увидев нас, папа улыбается, — точно так, как он улыбался в Ленинграде, — и спрашивает:

— В библиотеку?

— В библиотеку! — стараюсь я перекричать металлические удары.

— Это хорошо, — говорит папа, откладывает в сторону рашпиль, берет новую подкову и начинает прибивать ее к лошадиной ноге. Лошадь сердито косится на папу кровавым глазом, по телу ее после каждого удара молотком пробегает крупная дрожь, но она терпит и не плачет.

Мы немножко посмотрели, как работает папа, сели в телегу, поехали дальше и въехали в Борисово, которое начинается совсем близко от папиной кузницы.

Борисово вытянуто вдоль реки, но не только улицей, но еще и переулками. Когда мы здесь жили, я этого не видел, потому что не знал ничего про библиотеку. Потом улица раздается вширь, и мы оказываемся на площади, где расположено сельпо, сельсовет, почта, школа, церковь, переделанная в клуб, — все сельское. Над одной из дверей церкви надпись большими буквами: «Библиотека». Приехали.