Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Очнулся Павел Кривоносов в темноте и не сразу понял, где он и что с ним: тело раскачивалось из стороны в сторону, в темном небе раскачивались звезды, на них наплывали черные тучи, подсвеченные снизу красными сполохами огня. Справа и слева от него звучали сдержанные голоса, слышался детский плач, шорох шагов, стук дерева о дерево, плеск воды.

«Значит, я ранен и меня несут, — подумал Кривоносов. Спросил сам себя: — А куда?»

Под ногами несущих застучали и заскрипели доски трапа, напомнив Павлу что-то далекое и полузабытое. Кто-то распоряжался хриплым голосом:

— Давай этого сюда. Ставь давай. Да не сюда, черти полосатые! А вот сюда! Ходить ведь надо где-то…

Носилки опустили, кто-то, заслонивший собой звездное небо, произнес в темноте:

— Пошли за следующим.

Рядом кто-то стонал, однообразно и надоедливо. Кто-то настойчиво просил пить. Носилки под Павлом раскачивались. «Корабль, — сообразил Павел. — Значит, повезут на ту сторону Волги». Он боялся пошевелиться, чтобы не вызвать боль от полученного ранения, а что ранение есть, он чувствовал по занемевшему боку и левой руке. Непонятно было, тяжелое у него ранение или так себе. В любом случае его увезут в тыл, положат в госпиталь, он сможет отдохнуть и забыть все, что видел и пережил за последние дни. Если это удастся. Пока же он думал лишь об одном, прислушиваясь к своему телу: только бы без боли.

На этом же катере на левый берег Волги переправлялся и подполковник Ладченков. У него было направление в Капустин Яр, где он должен вступить в командование вновь формируемой стрелковой бригадой. Приткнувшись к рубке, Ладченков тут же уснул под рокот голосов, топот ног по палубе плавсредства и стоны раненых. Последние дни он готов был спать где угодно и как угодно, если от него не требовали куда-то идти и что-то делать: сказывались минувшие ночи и дни, наполненные беспрерывным грохотом боев и бомбежек, иссушающей жары и нервного напряжения.

В воздухе завыло, замедленный взрыв тяжелым вздохом прошел по воде, встряхнув суденышко. В борт испуганно заплескала волна. По сходням затопало быстрее. Команды стали громче и резче. На берегу заголосила женщина, за ней еще и еще, дружно закричали дети, на них обрушились требовательные мужские голоса:

— Без паники! Прекратить вой! В первую очередь раненых и детей!

Еще несколько снарядов упало в реку, но далеко в стороне. Стреляли явно вслепую.

Затарахтел двигатель, кто-то крикнул:

— Отдать швартовы!

Суденышко затряслось, забурлила вода, поплыли в сторону какие-то черные силуэты, красное пламя горящих на берегу нефтяных резервуаров, подсвеченное снизу черное облако дыма.

Кривоносов закрыл глаза. Думать ни о чем не хотелось. Так бы вот плыть и плыть, раскачиваясь из стороны в сторону. Он вспомнил широкую гладь далекой сибирской реки и себя, молодого и бесшабашного, плывущего по этой глади на остроносой долбленке.

На этом видении Павел снова впал в беспамятство.

А подполковник Латченков, всхрапнув во сне, почмокал губами, но не проснулся.

Через несколько минут катер, замедлив ход, приблизился к наскоро сколоченному причалу на левом берегу Волги.

Степан Аникеевич Кошельков, старый казак, уже не помнивший своих годов, зато помнивший последнюю войну с турками, в которой участвовал двадцатилетним парнем, проснулся на своей лежанке за печкой, некоторое время таращился в темный потолок, раздумывая, с чего начать сегодняшний день. Повернув голову, он глянул на окно, закрытое ставнями: в щели рассохшихся ставен заглядывало утро красноватыми со сна глазами. Вылезать из-под старого ватного одеяла вроде бы еще рановато, но нерассуждающая привычка вставать с петухами подтолкнула. Степан Аникеевич приподнял голову, прислушался, приложив ладонь к уху: снаружи не доносилось ни звука. Даже петухи и те помалкивали, словно пронесшийся вчера над хутором Сергеевским ураган спутал их представление о дне и ночи.

Напрасно, однако, сомневался Кошельков в хуторских петухах: свое время они знали. Хриплым басом заорал за стенкой старый петух, и петушиные крики пошли перекатываться с одного края хутора к другому, и это, надо думать, была уже третья петушиная побудка.

Петушиные крики несколько успокоили Степана Аникеевича, он спустил ноги в толстых шерстяных носках с лежанки, сунул их в чирики и, поддернув желтоватые от долгой носки подштанники, зашаркал к двери. Выбравшись в сени, еще раз прислушался. Однако никаких других звуков, тем более подозрительных, говорящих об опасности, до слуха его не доносилось: хутор все еще спал или таился в ожидании новой беды. Вытащив дубовый засов из железной скобы, Степан Аникеевич осторожно приоткрыл наружную дверь и глянул в образовавшуюся щель. Плетень, отделяющий подворье от улицы, валялся, смятый еще вчера танковыми гусеницами; наискосок, напротив дома одного из внуков, а именно Ивана Кошелькова, ушедшего в отступ вместе с войском по причине своей партийности, стоял тот самый советский танк, теперь обгорелый, с облупившейся краской; возле танка лежали двое в черном. Оттуда несло машинным маслом и горелым мясом. Чуть дальше стоял броневик без башни, а за ним виднелись развалины дома Матвея Сапожкова: глинобитные стены от близкого взрыва бомбы превратились в прах, а соломенная крыша, отброшенная на огород, лежала, сложившись вдвое, на боку, и над ней метались ласточки в поисках своих гнезд.