Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Вроде бы все сделано как надо, но Кривоносов чувствовал в душе своей что-то вроде растерянности или неуверенности в правильности того, что им предстоит. Он, выросший в тайге, не любил степь, не понимал ее красоты, а с точки зрения современной войны она, по его мнению, годилась только для наступления, но не для обороны. И он нервно курил папиросу за папиросой, стараясь не думать о том, чем может закончиться предстоящий бой. Однако мысли об этом сами лезли в голову, лезли настойчиво, отмахнуться от них никак не удавалось, разве что приглушить на какое-то время, но стоило отвлечься от созерцания горизонта, над которым поднималось навстречу сизому брюху надвигающейся тучи бурое облако пыли, как тотчас же из каких-то глубин высовывалась эта самая мысль, как язык из пасти собаки: «Убьют тебя, Пашка, сегодня, и некому даже будет всплакнуть, потому что и похоронку отправить тоже будет некому…» «Заткнись, — обрывал сам себя Павел. — Не каркай. А то докаркаешься…»

Собачий язык убирался в пасть, но вовсе не оттого, что так желал его хозяин, а потому, что в разных местах возникали какие-то движения среди его бойцов, движения странные и непонятные: то ли некоторые бойцы менялись местами, то ли еще что.

«Раньше не могли сделать», — с неодобрением подумал Кривоносов о командире первого взвода лейтенанте Крылатко. Но вмешиваться не стал.

И тут справа кто-то выскочил из окопа и побежал вперед, навстречу разрастающемуся облаку пыли, и это был кто-то из его, Кривоносова, роты.

— Стой! — заорали бегущему, и он встал, оглянулся, затем спустил штаны и присел — и громкий хохот прокатился по всей линии обороны.

«Медвежья болезнь напала», — подумал Кривоносов с облегчением, снимая руку с автомата, и понял, что не он один терзается сомнениями и страхами. Раньше такой неуверенности он за собой не замечал, растерянности — тем более, о возможной смерти не задумывался.

Еще несколько человек выбегали вперед и справляли свою нужду. Все это отвлекло и несколько расслабило натянутые до предела нервы. Кривоносову даже показалось, что в этих естественных побежках есть что-то мудрое, освященное веками человеческого опыта. «Вот вышел человек и справил свою нужду перед строем своего и вражьего войска, — думал он, вспоминая кое-что из прочитанного во время лечения в госпиталях, — и не важно, от страха это случилось или время пришло для этого, но если посмотреть в корень, какая это ерунда по сравнению с неминуемой смертью, но эта ерунда и есть самая настоящая жизнь, обнаженная до предела, и смерть тут совсем ни при чем».

И Павел Кривоносов успокоился. В конце концов, бежать им все равно некуда: впереди враг, а позади… А что позади? Долг? Родина? Любовь? Он никогда не задумывался над этими понятиями, как не задумывался над жизнью своего тела, пока оно ничем ему не досаждало, и даже после ранений он чувствовал не столько боль тела, сколько досаду на эту боль и несправедливость по отношению к нему каких-то сил, враждебных ему, но неведомых.

«Хорошо бы дождя, — подумал Павел, глядя на черное брюхо тучи, смещающееся правее. И заключил, будто подводя итог всем своим сомнениям и мыслям: — Жаль, если дождь пройдет стороной».

«Ага, вот они», — мысленно произнес майор Стрелецкий, разглядывая в бинокль черных жуков, узкий строй которых протянулся за горизонт. Жуки медленно увеличивались в размерах, извергая из под гусениц и колес густые клубы пыли, относимые ветром на юго-восток.

Рядом сипло дышал подполковник Латченков, считал торопливым шепотком:

— Двадцать шесть, двадцать семь, тридцать, тридцать четыре… сорок семь. — И, повернув голову к Стрелецкому: — Не так уж и много. К тому же, в основном T-III, а это у фрицев не самые лучшие танки: и броня потоньше, чем у T-IV, и вооружение послабее. Как-нибудь сладим.

Стрелецкий ничего на это не сказал, отложил бинокль, снял фуражку, отер платком бритую голову, закурил.

Закурил и подполковник Латченков.

Рядом, присев на ящик, что-то писал в блокноте комиссар Доманцев. Шелестел картой капитан Власенко.

Время будто остановилось.

Сверху посыпалась земля, светлую дыру в небо заслонила черная тень — и капитан Атлас открыл глаза.

— Товарищ капитан, немцы! — произнесла тень испуганным голосом.

Атлас дернулся, сел, вскинул голову — и тотчас же в мозг впилась проснувшаяся боль. Он сжал голову руками, посидел немного, затем, преодолевая тупое безразличие, медленно поднялся на ноги, осторожно встал на приступок, оперся руками о края ячейки. Движения его были неуверенными, робкими, словно он нес на голове сосуд с драгоценной жидкостью, которую никак нельзя расплескать.