Михаил Кураев: Жребий № 241

Младшая сестра моего отца, стало быть, тетка, рассказывала, как в юные свои годы, рассматривая открытки с видами Берлина, Лейпцига и Женевы, она спросила у своей мамы, моей бабушки, кто такой «Н. Канавин».

«Он хотел быть моим мужем», — сказала бабушка.

«Как! — удивилась юная еще в ту пору тетка, бывшая уже четвертым ребенком, — тогда мы были бы не Кураевы, а Канавины?!»

«Вас вообще могло не быть», — сказала бабушка.

И о Канавине, с его «ровным чувством искренней дружбы», больше ни слова!

Претендентки на руку и сердце молодого врача, игравшего в любительских концертах на скрипке и прекрасного конькобежца, документальных свидетельств по себе не оставили, но сохранились безусловно достоверные предания, во все времена имеющие хождение наравне с документами.

Это было в Воскресенске. Это было зимой. Это было на катке.

Некая Леночка Янковская, влюбленная в деда и оберегавшая его даже от мнимых соперниц, набросилась на катке на бабушку, принародно обвиняя ее в том, что из-за ее неловкости (это бабушкина-то неловкость!) разорвалась цепь державшихся друг за дружку катальщиков и катальщиц, так называемая «змейка», раскрученная стоящим в центре самым сильным и умелым конькобежцем, естественно, дедом. Доктор Кураев, уже второй год работавший на одной из фабрик М. С. Попова, в чьей конторе на Петровке впоследствии привольно разместилось Министерство морского флота, был за справедливость, не думая о последствиях. Он тут же встал на защиту бабушки, убедительно доказав, что в разрушении «змейки» ее вины нет. «Ну и оставайся со своей Каролей!» — крикнула разобиженная Елена Янковская, уверенная в том, что худшего деду и невозможно пожелать.

Дед еще раз пристально посмотрел на бабушку, глядевшую на своего заступника сквозь слезы доверчиво и с благодарностью, и действительно решил остаться с ней навсегда, до последнего часа.

А Канавин не унимался.

Вот она, эта открытка из Нью-Йорка с видом высоченного, чем-то напоминающего нос океанского лайнера, небоскреба на углу Бродвея.

Russia. Moscow. Ея Высокопревосходительству Кароле Васильевне Шмиц. Петровский бульвар, д. Трындина, кв. 9.

НЬЮ-ЙОРК. 8 дек. н/ст. 1903.

Шлю моей доброй, хорошей Кароле привет из далекой Америки, где я уже четыре дня. Сегодня перебрался из гостиницы в комнату. Чудная комната, но хозяева мне не нравятся. Впрочем, обо всем я напишу как-нибудь днями письмо, а пока крепко, крепко жму Вашу руку.

Ваш Коля.

Пишите, чем несказанно будете меня радовать. Письмо Ваше получил по приезде сюда. Большое спасибо.

Как далеко продвинулся этот черт-Канавин, забравшись в Америку: «моей доброй, хорошей», и руку он уже жмет «крепко, крепко» и ждет, видите ли, что бабушка будет его «несказанно радовать»…

Не дождешься! она будет радовать деда.

И о Канавине больше ни слова!

Лучше лишний раз взять в руки и перечитать рождественскую открытку образца 1903 года.

Воскресенск, Звенигородского уезда, Московской губернии.

Ея Высокоблагородию Кароле Васильевне Шмиц, Московская улица, в собств. доме.

Дорогая Кароля Васильевна. Шлю Вам самые сердечные пожелания. Дай Вам Бог побольше сил и здоровья. Мне хорошо — немного скучаю. Болела гриппом, теперь лучше, хотела, чтобы и Вы меня не забывали. Николаю Никандровичу предсказываю беспримерный успех в концерте.

Это та самая Январева, что была некоторое время попутчицей бабушки и госпожи Катуар во время разъездов по Германии и Италии. Но документ ценен упоминанием деда, а раз бабушке пишут про деда… Это значит, что «беспримерный успех» деда в концерте для бабушки значит не меньше, чем рождественские поздравления и пожелания здоровья! Все пока идет отлично, главное, чтобы ничего не случилось. Никаких Канавиных, никаких Гартунгов, никаких Веселаго!

Но Романов, Романов, вот где узкое место России. О, если бы Николай Александрович Романов не позволял друзьям, родственникам, врагам, да что врагам, вовсе проходимцам, водить себя за нос, а вместе с собой и «землю Русскую», хозяином которой он себя считал, может быть, меньше невзгод выпало бы на него самого и на его большую семью и уж вовсе ни в чем не повинных детей, а заодно, может быть, меньше разлук и печали досталось бы и бабушке с дедушкой.

Казалось бы, залогом европейского мира могло послужить уже то, что на английском, немецком и русском престолах в начале века сидела родня, в их жилах было очень много общей крови. Но короли, императоры и цари не знают дружбы.