Михаил Кураев - Жребий № 241

Дорога и местность, где мы теперь путешествуем, ничего особенно красивого не представляет. По обеим сторонам полотна ж.д. тянется лес на протяжении 500 верст. Вот после Иркутска, в Забайкалье, говорят, будет очень красивая местность, не хуже Урала. Через Байкал будем переезжать на лошадях. Ходят слухи, что пробный паровоз, пущенный через Байкал по рельсам, положенным по льду, провалился под лед. Не ручаюсь за достоверность этого слуха, но будто бы это так, и сообщили об этом пассажиры одного встречного поезда, ехавшие из Порт-Артура. Ничего в этом мудреного нет, т. к. в конце февраля почти всегда на Байкале образуются громадные трещины, т. ч. езда по нему вообще опасна — это известно.

Ну, милая моя, дорогая голубка, пока, до следующего письма!

Если будет время, напишу из Иркутска и сообщу, что там узнаю. Крепко, крепко целую тебя, мой ангел, и жму твою руку! Сердечное, большое спасибо тебе за все твои заботы обо мне!

Весь твой Н. Кураев.

Погода здесь стоит все время теплая; больше 10° мороза еще не было, а сегодня, например, так только 3­­­° — совсем на Сибирь не похоже! Ну, еще раз до свидания! Снова и снова целую тебя!

Итак, спина болит, паровозы проваливаются, в Забайкалье оспа, в Байкале громадные трещины… Надо думать, и напугал дед бабушку изрядно и заставил думать о себе с тревогой и надеждой, обращая молитвы к единственному заступнику. Впрочем, трудно судить, как относится католический бог к молитве в пользу православного.

Карточка, «где мы вдвоем», сохранилась, вот она, на стене.

Бабушка не обладала той обольстительной красотой, что вызывает восхищение знатоков, зависть дам и тревожит сластолюбцев. Мягкие черты ее милого лица предупреждали о доверчивой нежности ее сердца. И в молодости, и в пору увядания ее лицо неизменно привлекало своей открытостью, она смотрит на вас, обращенная к вам не только взглядом, но и слухом и сердцем. Вот эта открытость и прямота, сочетаясь с неколебимостью убеждений, чуждых эгоизму и тщеславию, быть может, и составляла главное свойство ее души.

Это их первая фотография с дедом: бабушка сидит на стуле, положив скрещенные руки на какой-то маленький круглый столик, покрытый скатертью с матерчатыми кисточками. Дед стоит сзади у правого плеча бабушки, он в черном сюртуке, под белым воротником вразлет две черные полоски крохотного галстука. Стриженая бородка, усы, очки в тонкой оправе, именно такими воображение рисует новых людей, описанных Чернышевским и Тургеневым.

Новые русские начала века.

Взгляд деда строг и внимателен, и бабушка смотрит внимательно и вслушивается.

Как это милосердно, что им сейчас не возвестят о том, что они похоронят своего первого сына, блестяще одаренного музыканта, математика, мастера на все руки, сраженного костным туберкулезом в двадцать лет. Они не услышат сейчас и о трех войнах, которые будут их разлучать… о гибели под Ленинградом младшего сына, летчика, сгоревшего на пятой неделе войны…

Как спокойно принимают они свою судьбу.

Впрочем, у деда лицо, как перед сражением, в сознании того, что врач и в битве, и после битвы не с победителями, а с побежденными, с увечными, ранеными, страждущими и больными.

Они принимают свою судьбу, но их Бог — возвышает, а не жаждет рабской покорности и суетного заискивания. Назвать своего старшего сына, первенца, Сергеем — это был вызов судьбе. В молодые годы умер старший брат Никандра Иоакимовича, Сергей Иоакимович. И прадед назвал своего старшего сына Сергеем, Сергей Никандрович умер во сне, готовясь к экзаменам на последнем курсе Дерптского университета! И дед назвал своего старшего сына Сергеем. Дяде Сереже суждено было прожить лишь двадцать один год.

Что испытала бабушка, Кароля Васильевна, когда мой отец возвестил ей о рождении своего первенца и решении назвать его Сергеем!

И наша взяла!

Мой брат жив, и в этом воля его и прадеда, и деда, и отца. Имя брата уже неотъемлемо от истории нашего города, он порядочный инженер, крупный гидротехник, сегодня он уже старше своего деда…

Неужели тогда, едва решив соединить свою судьбу с дедом, бабушка видела так далеко и готова была тихой улыбкой благословить нас…

Фотографий Алисы-Виктории-Елены-Луизы-Беатриссы Гессен Дармштадской, впоследствии русской императрицы, везде полно, но ни на одной из них я не видел этой женщины, ростом чуть выше мужа, улыбающейся, смеющейся, светлой. Говорят, она была красива, ну что ж, если красота бывает холодной и мрачной, значит действительно красива.