Жорж Бордонов - Реквием по Жилю де Рэ

Проснулся я под утро. Поцеловал дуб и направился назад в Шантосе, навстречу возмездию — во всяком случае, мне так казалось. А дед встретил меня с распростертыми объятиями…

Жиль с умыслом, а может, сам того не желая, мечется, будто одичалый конь, — то покорно дается в руки, то внезапно шарахается в сторону. Но брат Жувенель хорошо знает такую породу людей. И он благосклонно позволяет ему плутать по запутанным тропам памяти, а потом — вдруг — возвращает на главную стезю. И вот, когда узник снова заводит разговор о дубе-великане, святой брат неожиданно обрывает его:

— На процессе вы сознались во многих чудовищных злодеяниях и кощунстве по отношению к Господу и заповеди его и сказали, будто начали богохульствовать с юных лет. В чем это выражалось, монсеньор? Ведь, если я верно вас понял, в отрочестве вы, собственно, согрешили лишь единожды — когда закололи коня?

— Да-да, только один раз.

— Пытались ли вы одолеть свою похоть после того, как Гийометта застала вас за греховным занятием?

— Еще раз говорю, дед избавил меня от ее упреков; когда старик обнимал меня, от великой радости у него едва дух не зашелся: ведь он думал, будто меня уж нет в живых, но я вернулся цел и невредим — и на душе у него сделалось отрадно.

Тот день, наверно, был самым черным в моей жизни. Ибо я наконец уразумел, что старик нежно любил меня, и в том была его слабость. Тогда-то я понял, какая страшная сила заключена в клинке и что с его помощью можно удовлетворить любую прихоть. Да, святой брат, в тот день душа моя была замарана больше, чем все остальное. И с той поры я зажил, ни в чем не ведая удержу, потому как знал: стоит исчезнуть с глаз — мне все простится, все забудется. Но было со мной и нечто похуже… О Боже! Вы принуждаете меня говорить о постыдных грехах, вспоминать время, когда мой мятежный дух вырвался из плоти и расправил крылья!

— Просто я желаю постичь суть злодеяний, в коих вас обвиняют.

— Однажды кто-то из угодников подарил мне сторожевых псов. Их было десять, свирепые твари, они нещадно кусали псарей и даже были готовы разорвать друг дружку, особенно когда им швыряли мясо. Слушались они только плетей со свинцовыми наконечниками да острых железных пик.

И вот как-то раз мне пришло в голову подержать их пару деньков без кормежки, а после облачить в потешные кожаные доспехи и спустить с цепей. Когда я повел их в поле, неподалеку от Шантосе, они лаяли, как бешеные. У самой кромки поля под сенью дерев паслись барашки, а пастух играл на свирели. Там-то я и спустил своих бесов. Они кинулись в самую гущу стада и принялись драть скотину без всякой жалости, хватая животных за ноги, впиваясь клыками в их косматые холки. Бежать им было некуда — пастбище было обнесено изгородью. Тогда огромный баран, вожак, попытался было защитить стадо — ошалевшие псы разорвали его в мгновение ока. Что же до пастуха, он оказался чертовски прытким — такого задал стрекача, пятки только и сверкали. А я стоял, смотрел, как страшные клыки терзали плоть беззащитных баранов, слушал, как те жалобно и отчаянно блеяли, захлебываясь в собственной крови, и дрожал, охваченный дикой, исступленной радостью. Многие животные были сожраны прямо заживо. А псы кувыркались в кровавом месиве и рычали от удовольствия. От этого зрелища у меня бешено колотилось сердце. По всему телу разливалось сладостное тепло.

Пастух не посмел пожаловаться на меня. Еще бы: ведь я отдал ему свой толстый кошель, так что бедолага смог купить взамен аж целых два стада.

— Стало быть, у вас водились деньги?

— Старый сир де Краон хотел, чтобы я привык к запаху денег, и сундуки его всегда были открыты для меня. Дедовы казначеи часто спускались в подвалы, чтобы пересчитать содержимое сундуков, ибо они наполнялись прямо на глазах, словно фонтаны с непрерывно бьющими струями. Подати и прочие повинности сыпались туда, точно из рога изобилия, круглый год! Когда я впервые увидал эдакую кучу денег (дед сказал тогда: «На, бери. Все это принадлежит тебе. Это твое золото!»), я был ослеплен и голова у меня пошла кругом. Засучил обшлага и запустил руки в эту груду металла. Я наслаждался холодным прикосновением глухо побрякивающих кругляшек и ощущал себя на седьмом небе. Я растопыривал пальцы, и золото лилось вокруг меня звонкими ручьями.

Брат Жувенель мало-помалу меняет свое мнение о Жане де Краоне. «Необыкновенный был старик, — думает он. — Но, каким бы ни был он, под его тлетворным влиянием мог оказаться лишь тот, кому собственная непорочность была в тягость, сиречь тот, кто уже нес на себе печать порока».