Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Выпив водку, Ерофей Тихонович опустился на стул и машинально стал жевать что-то, беря с тарелки вилкой, — что-то, что старательно подкладывала ему Рийна, — но не чувствовал ни запаха, ни вкуса. В душе его все смешалось, все перепуталось. Он вроде бы сидел за праздничным столом, в тепле и безопасности, окруженный близкими и милыми его сердцу людьми, и одновременно всем своим существом все еще оставался за пределами этой комнаты, и нереальным и диким казалось ему то недавнее прошлое, то настоящее.

Каких-то четыре-пять часов назад он всеми своими помыслами и всеми вполне целенаправленными действиями стремился именно к этому причалу, который казался недостижимым, лежал будто за тридевять земель и тридесять морей, и вдруг, как по волшебству, — он уже здесь, у этого вожделенного причала, и без всяких усилий со своей стороны. Наверное, эта вот готовность к трудной и опасной дороге и все, что для вступления на эту дорогу было им предпринято, оставшись в Ерофее Тихоновиче так и невостребованным, теперь искало выхода, не давая ему в полной мере насладиться обретенным покоем…

Рука Рийны, мягкая, теплая, легла под столом на его руку и тихонько погладила. Но это движение вызвало у Ерофея Тихоновича лишь мучительную душевную боль, непонятную и ненужную, испугавшую его. Он все еще был подавлен случившимся, как может быть подавлен самоубийца, которого в последний момент вытащили из петли. Снова — и в который уже раз! — за него все решили и сделали, не оставив ему никакого выбора.

Перед мысленным взором Ерофея Тихоновича возникали отрывочные картины, вызывая в сердце тупую боль. И чаще всего он видел глаза инвалидов, его товарищей по несчастью, когда его, Пивоварова, сразу же после ужина, вели по коридору два милиционера — один спереди, другой сзади. Двери всех палат были раскрыты, и из них смотрели глаза мучеников, даже незрячие — эти-то особенно пристально, будто провожали его на Голгофу… и сам он так думал, недоумевая, каким образом милиции стало известно о готовящемся побеге, и почему только его одного… а оказалось, что вели его к этому причалу, к этому столу…

Потом была длинная тряская дорога в потрепанном «джипе» времен минувшей войны… отделение милиции, протокол и часто повторяющиеся слова «вымогательство» и «наркотики» — совсем не те слова, которые можно было ожидать в его положении. Ерофею Тихоновичу подсунули бумагу, что-то там такое он подписывал, даже не читая, поднял голову — и увидел Рийну, и обомлел, но все же как-то умудрился сделать вид, что совершенно ее не знает, хотя ничего нельзя было сделать глупее — не знать свою соседку, но Рийна вдруг подошла к нему, взяла под руку и повела — оглушенного, раздавленного, потерявшего способность соображать, даже нормально воспринимать окружающее и то, что ему говорила Рийна.

Ерофей Тихонович все делал механически, растерянно оглядываясь и чего-то ожидая, а иногда ему казалось, что он сходит с ума: в голове вдруг возникал шум моря, он разрастался, в глазах темнело, начинали кружиться дома, деревья, подгибались колени. Он цеплялся за Рийну, торопливо хватал воздух распятым ртом, но воздуха все равно было мало. Потом под языком появилась какая-то таблетка, Рийнины руки терли его лицо горячим снегом — кружение прекратилось, все встало на свои места.

Они долго куда-то шли по улице, то и дело останавливаясь и отдыхая, и Рийна крепко удерживала его под руку. Вид запоздалых прохожих пугал Ерофея Тихоновича, а когда он узнал парадное своего дома, увидел дверь квартиры дворничихи, то съежился и старался костыли ставить так, чтобы они не слишком стучали.

А Рийна — наоборот — все делала как бы с вызовом, напоказ, она громко стучала своими ботиками, громко разговаривала, и было совершенно непонятно, зачем ей это нужно, будто она хотела всем показать, что вот они идут домой и им на всех наплевать.

В ее комнате Ерофей Тихонович переоделся во все чистое, еще раз побрился, хотя уже брился сегодня и все на нем было чистое не только потому, что баня, а по старой морской традиции одевать все чистое перед важным и, быть может, последним делом.

Потом появился протез, новенький, сверкающий никелем и черной кожей ботинка, и они вдвоем прилаживали этот протез к его культе. Протез жал, тер, в нем вообще было ужасно неловко, но Рийна успокаивала Ерофея Тихоновича тем, что неудобства эти временные, что Пивоваров привыкнет к нему, что протез еще можно подогнать, что когда он ляжет в госпиталь, там не только его подлечат, но и приучат к протезу — и много еще чего она ему говорила, очень гордая своим приобретением, которое Ерофей Тихонович обязан был оценить соответствующим образом. Что ж, он старался, но все как-то с мучительной гримасой на своем худом, продолговатом лице. Слава богу, Рийна не настаивала на том, чтобы он непременно выражал восторг по поводу всего случившегося, была терпелива, предупредительна. Да ей и не нужна была благодарность: она и так чувствовала себя счастливой хотя бы уже потому, что одиночество ее кончилось, что она кому-то нужна, что впереди еще много-много радостных дней…