Роберт Гулрик - Верная жена

— Она намного моложе тебя.

— Она станет тебе другом, если ты позволишь.

— У меня есть друзья, но они в другом городе. Ты бил меня до крови. Запирал в комнате. Оставлял одного и не говорил, где мать. Твоя жестокость огромна и нескончаема.

— Мне очень жаль.

— Время подскажет, велико ли твое покаяние. Я в него не верю. Если сегодня ты умрешь, я не приду на твои похороны.

— Ты разбогатеешь.

— Тебя никто не будет оплакивать, разве что прекрасная миссис Труит. Я-то уж точно не буду. Как и все те люди, что живут в страхе перед тобой.

Несмотря на трудности, это было началом хоть какого-то диалога между отцом и сыном. Каждое утро Ральф отправлялся на работу в надежде, что Антонио простит его и полюбит. Он был честным человеком и верил в это.

Для сына он, разумеется, был рыбой на крючке. Антонио с большим удовольствием припускал и снова натягивал, не вынимая крючка из отцовского рта.

Тони хотел бы, чтобы большая часть его детства так и не случилась. Чтобы мать была прекрасной и добродетельной и заботилась о нем. Чтобы она взяла его с собой, когда убежала из дома, оставив сестру-идиотку и страшного отца, который к тому же не был его отцом. А особенно, чтобы мать не умерла в нищете, а была с ним и не допустила бы печалей и несправедливости. Антонио с удовольствием исправил бы детство. Он уже не расстраивался из-за побоев. Они сделали его сильнее, чем его отец, чем его настоящий отец. Он горевал о потере.

Каждый вечер, когда Ральф уходил спать и наслаждался сексом с его бывшей любовницей, Антонио напивался. И он плакал. Плакал по своему детству с его простыми удовольствиями. Он бродил по старой детской, притрагивался к деревянной лошадке, к чучелам животных, к деревянным лодкам и к оловянным солдатикам и лил слезы по своему поражению в битве.

Сидя с бутылкой бренди на полу неизменившейся детской, он грустил не из-за побоев и одиночества. Он плакал по прошлому. Он был не в силах вернуть время. Да, Ральф сделал бы все для лучшего будущего и счастья сына. Но он не мог компенсировать дни и часы, которые были полны злобы, так жалки и болезненны. И никакие деньги не помогли бы, что бы ни говорил Труит.

В безграничном горе Антонио было почти сексуальное наслаждение, удовлетворение, освобождение, которого он не испытал даже в первом сексе. Он и сам не понимал, почему так себя ведет. Да это и неважно. Никто другой не был в его шкуре. Никто другой не мог посоветовать ему, как быть.

«Может, Ральф прав, — размышлял Антонио, — Возможно, я изменюсь».

Рыдания в детской были его первым боязливым и осторожным шагом к любви. Он не ведал, что такое любовь, но стал относиться к Ральфу иначе, слепая ярость сменилась другим чувством. Он был ребенком, и ему нужны были папа и мама.

Утром он просыпался на полу своей старой детской. Голова болела. Он был укрыт пледом, которым его укрывали в детстве. Он дрожал от горя, а иногда и от угрызений совести за свое поведение. Ему хотелось быть другим.

С тех пор как Труит перестал его мучить, с тех пор как Антонио набрался сил для побега из дома, он только и делал, что изводил себя. Если Ральф пытался убить его, то Антонио явно этому способствовал. Любовь Труита толкала Тони к саморазрушению. Смутные воспоминания о днях и ночах, женщинах, оргиях — одного этого мало.

Мысль о том, что у него может быть замечательная жизнь, до сих пор не приходила ему в голову. Он был богат, имел возможность отправиться в Рим, жениться на принцессе, пить холодное шампанское на борту парохода, держащего курс на Южные моря, в компании любящей женщины, мог делать все для собственного удовольствия, мог испытывать удивительные эмоции. Подобные идеи были фантомами, которые от него ускользали.

Любовь покинула его навсегда, была недоступна, словно фрукт на верхней ветке. На место любви явилось сексуальное притяжение трагедии. С понурым видом он поглощал бренди, оплакивал собственную судьбу, горькие часы детства, доброту человека, желавшего стать ему отцом, ушедшую красоту матери. Он бродил по экстравагантным комнатам отцовского дома, зная, что другого дома у него нет. Идти ему было некуда. Да у него и раньше ничего не было.

Больше всего он хотел улечься в маленькой темной, теплой комнате в неизвестном доме, чтобы было непонятно, ночь на земле или день, и без устали заниматься сексом с разными женщинами до самой своей смерти. Он жаждал пьянства плоти. Больше всего на свете он ценил мягкое прикосновение к другому человеческому существу. Он мечтал умереть в последнем из тысячи объятий.