Эмэ Бээкман: Чертоцвет. Старые дети [Романы]

Поскольку корчмарь не был человеком тонкого ума, он принялся донимать Пигинийта, спрашивая с него деньги за каждую малость. Бедняга просто рехнулся — он требовал, чтобы чужеземец платил ему за скамью, на которой сидит, а за ведро теплой воды взимал плату чуть ли не как за пиво. Тем не менее Пигинийт продолжал мыться. Он был само спокойствие и платил столько, сколько с него спрашивали.

Бескровная война, которая шла в корчме, стала пугать окрестных жителей.

Старики прекратили смеяться над попавшим в передрягу корчмарем. До смеху ли тут, Пигинийт, чего доброго, еще заразу какую на колодец напустит, если терпение у него лопнет. Корчмарю посоветовали оставить Пигинийта в покое, — дескать, пусть не выжимает денег из чужеземца — так и так они потом превратятся в тлен. Корчмарю не у кого было искать опоры, единственное утешение он находил в водке, она каждый вечер точно обухом ударяла его по голове и притупляла мысли.

Никто не знал, была ли уже тогда у корчмаря привычка по ночам садиться на постель и, согнув колени, сжимать голову руками. И бормотал ли он уже тогда часами, ища правды? Быть может, оба в те времена спали глубоким сном. Муж— с тяжелой от пьяного угара головой, жена — с пучочком пахучих трав под подушкой, чтобы привиделись сны.

Когда зацвела черемуха и народ растекся по полям, чтобы вовремя посеять лен, Пигинийт вдруг исчез. Ява представила себе, как молодая жена корчмаря вернулась с поля — в волосах запутались весенние запахи, на плечах белые лепестки — и ужаснулась, найдя дом пустым. Возможно, в то, другое утро, много лет спустя, она поступила точно так же, как Пигинийт, когда внезапно исчезла и легла под ели?!

Еще девчонкой, услышав от жителей деревни истории, ходившие о Пигинийте, Ява в порыве душевного смятения приняла ребяческое решение: Пигинийта надо найти. В ту пору она полагала, что человеку подвластно объять всю правду. Глупый пыл, в который она впала, заставил ее взвесить различные возможности — как будто можно было отправить в дорогу букетик засохших цветов, чтобы они сами опустились в ладонь Пигинийту, уведомили о смерти и спросили, нет ли у нее с ним возможного кровного родства?

Теперь Ява примирилась с сознанием: всегда что-то остается неясным, всегда какие-то концы остаются несведенными, всегда находятся те, что неизбежно застревают на полпути к чему-то.

В ту зиму после смерти матери, когда корчмарь совсем одичал и оброс мохом, а Ява — в сердце боль утраты и смятение — гонялась за двуликой правдой, стремясь выведать ее у жителей деревни, в жизни корчмы произошел неожиданный поворот. Хоть Ява и решила взять вожжи в свои руки и заставить отца очнуться от пьяного угара, она, по сути, ничего не успела сделать до того послеобеденного часа, когда нагруженная узлами и сундуками телега остановилась перед дверью корчмы. Младшая сестра Явиной матери, вековуха, привязав лошадь к коновязи, поднялась на крыльцо.

С тех пор она стала в доме хозяйкой.

Погрязший в своих подлинных или придуманных грехах корчмарь, со слезливо-жалобными глазами пьяницы, одичавший и уставший от презрения деревенских, отупевший от одиночества, — почему бы ему и не уцепиться за человека, пожалевшего его и пришедшего поддержать? Тетка внесла в жизнь семьи новую струю: первым делом она начала упорно развеивать страшные слухи — у жителей деревни не было повода выказывать недоверие к новой хозяйке корчмы. Она была самым близким человеком для Явиной матери, родной сестрой, поэтому ореол уважения, окружавший предыдущую хозяйку, сразу перенесли на нее. Каждому, кто хотел послушать, тетка доверительно рассказывала о давнишнем несчастье их семьи. Будто на мать Явы уже с детства находили странные приступы. Что поделаешь, чем бог ссудил человека на всю жизнь, от того ему не избавиться, тут для смертных никаких лекарств нет, кто в силах снять горб у горбатого?

Слушая разговоры Явиной тетушки, люди отводили глаза: не странно ли и не грустно ли, когда небесному ангелу обламывают крылья? Между прочим тетушка не уставала хвалить тихий и терпеливый нрав корчмаря. В самом деле — поддакивали ей — другой на его месте душу бы вытряхнул из Пигинийта.

Своими хитроумными беседами тетушка сумела рассеять черную злобу деревенских против корчмаря. Ее упорство мало-помалу принесло плоды — злоба превратилась в серое равнодушие, которое отнюдь не было столь сильным чувством, чтобы отвратить от корчмы любителей приложиться к стопке. Возможно, что для хозяйки корчмы тетушка была более подходящей фигурой, чем мать. Интересы корчмаря стали ее интересами: тетушка умела поболтать с подвыпившими мужиками и не стеснялась, поощряемая благосклонным взглядом мужа, затянуть в корчме песню.