Эмэ Бээкман: Чертоцвет. Старые дети [Романы]

Теперь следовало немного отдохнуть, пусть пройдет одышка. Найдя оправдание своей беспомощности, Ява снова присела на весло. Хотя бы Алон появился на горизонте. Дело у него поставлено на широкую ногу. Уж он-то сестру в беде не оставит, кошелек у него всегда туго набит.

Кто знает, какие дальние дороги меряет сейчас Алон.

У Явы всегда начинало щемить сердце, когда она думала о людях, которым удалось вырваться подальше от родных мест. Мать рано научила Яву читать. С тех пор в кровь Яве проник яд. Приходя в корчму, она забывала за книгами все. События, происходившие в мире, пьянили ее. Когда опьянение проходило, она долгое время мрачно ходила взад-вперед. В такие минуты она ясно ощущала убожество своего существования. И тем не менее при малейшей возможности приносила домой газеты. Якоб ревниво кидал их в печь. Но это уже не помогало. В душе Явы давным-давно поселилась тоска, хотя она даже самой себе не решалась признаться в этом.

У Явы начинало гудеть в ушах, когда Якоб принимался донимать ее своими вечными как мир упреками. Да разве под копной женских волос может быть спрятан ум! Так себе, труха. Ява старалась покорно выкинуть из головы все, что знала, ей хотелось жить со своим мужем в мире и согласии. Она боялась, что терпение у Якоба лопнет и в одну из ночей он тоже усядется на постель и начнет попрекать жену. Тогда до скончания дней своих живи с этим тусклым бормотанием в ушах.

Вечера в корчме принадлежали мужчинам, днем же сюда приходили женщины — к матери за помощью. Их беды были настолько серьезными, что едва ли уместились бы в четушке водки. Мать провожала посетительниц в боковую комнату. Яве не разрешалось самовольно входить туда, но иногда дверь забывали прикрыть, и тогда запахи, проникавшие из комнаты, звали Яву подойти поближе. Они были сладковато-приторные, сдобренные перцем. Недаром женщины в комнате чихали до слез. Вода смывала плотину стыдливости, и жалобам не было ни конца ни края. Мать сидела в сторонке от посетительниц, на табурете с плетеным дном; терпеливо слушала и кивала. Брала с крышки сундука незаконченное вязанье, и пальцы ее начинали шевелиться. Узор на кружеве получался причудливым, в нем не было правильной формы цветов или звездочек. Только теперь Ява поняла, что мать вывязывала на кружеве людские беды.

Кончив рассказ, посетительница предоставляла матери спокойно обдумать услышанное. Мудрый совет не с ветра берется.

Уже тогда Ява знала, что благодаря матери в окрестных деревнях не бывало блох. Против этих паразитов имелось верное средство. Пустяшное дело принести с реки листьев и корней аира и накидать их в комнате на пол. Мать советовала сажать поблизости от амбара красную бузину. Кто послушался ее совета, не пожалел. Мыши и крысы не забирались больше в закрома и не поедали зерно.

В конце концов мать откладывала вязанье, чтобы снабдить ожидающую с поникшей головой страдалицу лекарством. На стене комнаты висели пучки высушенных растений, и мать выбирала из них нужное. Вслед за этим она приподнимала крышку сундука, где хранилось бесчисленное множество белых полотняных мешочков и коробочек из бересты, в которых лежали какие-то корни, до хруста засушенные цветы, стертые в порошок листья или куски коры. В баночках мать держала мази, смолу, деготь, а в накрепко закрытых пробками темных бутылках разные настои.

Ява мало что успела усвоить из премудростей, которыми обладала мать, хотя и ходила вместе с ней собирать растения, выискивала в колосьях ядовитую спорынью, выкапывала корни одуванчика, срезала папоротник, рвала почки с берез и наполняла корзину листьями толокнянки. Не говоря о ромашке, тысячелистнике и успокоительном корне валерианы. Возле матери Ява научилась распознавать и ядовитые растения — синяк и дегтярку и теперь умела уберечь от них своих детей.

Об удивительном даре матери вспоминали до сих пор. Время придало величия ее делам. Если верить рассказам старых людей, то, пока была жива мать, ни одна эпидемия в этих краях не свирепствовала так, чтобы преждевременно свести человека в могилу. Однако едва ли кто мог вспомнить саму мать, ее фигуру, лицо, руки. Метели пятнадцати зим стерли картину прошлого.

После смерти матери жители деревни некоторое время обходили корчму стороной.

Наступили жестокие холода, и в бревенчатых стенах корчмы затрещал мороз. Ява никогда раньше не слышала, как трещит мороз, — до сих пор все длинные вечера были заполнены другими голосами: пением, бахвальством, пьяным ревом. Теперь же вдруг стало устрашающе тихо. Из корчмы начал постепенно испаряться водочный угар. Каким неприютным, пронизывающе холодным стало вдруг это длинное каменное здание! Разогретые огненной влагой тела уже не распространяли тепла, на крюках не висели полушубки, задерживающие холод, идущий от стен. Работы по дому легли на Яву. По ночам отец по-прежнему садился в кровати и что-то бормотал про себя: слов Ява не разбирала. Треск мороза на дворе вселял в нее беспокойство, словно кто-то пытался сломать окружавшие их стены. Вечерами отец безучастно сидел за трактирным столом и прихлебывал водку. Редко-редко теперь кто-нибудь заезжал сюда. Отец, хмурясь и сердито ворча, уводил лошадь постояльца. Его профессиональная хватка, умение рассказывать всякие байки, заразительная веселость — все это бесследно исчезло. И кто бы теперь — четушка под носом — стал самозабвенно слушать отцовские истории. Прибывшие издалека озирались в пустой корчме и дивились трезвости здешнего народа. Ява знала, что господа помещики недовольны тем, как идут здесь дела, и собираются в Юрьев день отказать отцу от места корчмаря.