Алексей Хлуденёв: Олег Рязанский

— Пусть и не бивал, — возразил Ковыла, — но это ещё не означает, что Боброк не силен.

— Вот когда испробует в бою кривой татарской сабли, рязанской тож, тогда поверю, что он силен. Рановато ему идти противу нас, победителей Тагая!

Задор главного воеводы отвечал настроению бояр, и они смотрели на него с умилением. Но не все разделяли его неумеренную хвастливость. Кто-то из думцев сказал со внушением: "Пляши, когда в дуду играют, а не до игры", — на что Софоний отпарировал:

— Мы не тверичане или суздальцы, коих московиты бьют как сидоровых коз! Мы — рязанцы! В два счета сделаем укорот неприятелю!

Афанасий Ильич, чаще других бывавший в Москве и лучше многих знавший её, заметил:

— Не следует забывать о том, что московиты превосходят нас добротностью доспехов.

— Это каких-таких доспехов? — вскинулся Софоний Алтыкулачевич.

— У московитов в ходу колонтарь1. Доспех надежный и удобный, но многим нашим воинам недоступный — очень дорогой. А ещё у московитов распространено новое оружие — самострел-артабалет2.

— Ой-ой, настращал! — воевода состроил уморительную гримасу испуга. Да мои орлы арканами передушат твоих московитов-артабалетчиков!

Афанасий Ильич махнул рукой, а Ковыла Вислый расхохотался рассыпчато, явно наслаждаясь своим смехом. Тотчас рассмеялись и другие думцы, уж и не зная чему: самозабвенному ли смеху Ковылы, непрошибаемой самоуверенности Софония или его же, Софония, упоминанию об арканах. Он давно носится с мыслью вооружить своих воинов, по примеру ордынцев, арканами и уже заказал понаделать их из конского волоса.

Софоний вдруг обиделся — свирепо выпучил глаза, закрутил головой:

— Молчать! Зарэжу!

Смех оборвался — сгоряча воевода и в самом деле мог схватиться за рукоять кинжала.

Тогда дядька Манасея, колыхнув мясистым пузом (оно было предметом зависти иных бояр — считалось, что чем пузо больше, тем крепче здоровье), упрекнул думцев:

— Ох, бояре, к добру ли смеемся? О деле надо думать… — и поблескивая умными глазами, заплывшими жирком, поерзал, поосновательнее утверждаясь на лавке.

Князь кивком головы одобрил резонное замечание своего бывшего воспитателя, которому был обязан уроками воинского искусства, житейской мудрости, приобретенными познаниями во многих науках. Теперь, когда сыну Олега Ивановича, Феде, исполнилось не так давно два года, он подумывал приставить к нему опекуном опять же Манасею, как только Феде исполнится три года. Именно в этом возрасте свершали обряд княжеского пострига над мальчиками, состригали прядь волос, принародно сажали на конь и с того часа из попечения мамок и нянек чадо передавалось на воспитание дядьке.

Итогом заседания боярской думы стало решение: кроме дружин из бояр и дружин из детей боярских, собрать городское ополчение. Снарядить послов: в Пронск — окольничего Юрия, в Орду — Епифана Кореева.

Окольничий Юрий был выдвинут послом в Пронск из соображений, что он "в ладах с князем Володимером и лучшими мужами Пронска", как выразился один из думцев. Выходец из пронских бояр Кобяковых, Юрий действительно поддерживал тесные связи с пронской знатью. Князь Владимир на него не в обиде за то, что он перешел служить к Олегу Ивановичу. Переход от одного князя к другому делом было узаконенным и повсеместным, а у Юрия к тому же было дополнительное оправдание: две его вотчины, Зеленово и Щагрово, располагавшиеся куда ближе к Переяславлю, чем к Пронску.

Юрий был рад, что на него возлагали ответственное и, как ему представлялось, приятное поручение. Но вдруг один из думцев, старый Павел Соробич, воспротивился:

— В Проншк — Юрия? — прошепелявил. — Да мышлимо ли? Он им швой окрутят они его…

На какой-то миг в палате вновь установилась тишина — неловкая, гнетущая. Впервые открыто, во всеуслышание, озвучено было то, о чем доселе каждый думал лишь про себя. В присутствии Олега не было принято обсуждать подозрительное поведение пронского зятя. Год от году тот все заметнее отчуждался от Переяславля и, напротив, его все явственнее влекло к Москве.

Выжидательно обведя взглядом думцев, ни один из которых даже и не подумал оговорить Соробича, князь сказал:

— В словах почтенного Павла Соробича послышалось мне неверие в моего окольничего. Говорю вам: у меня нет причин не доверять ему. Велю ему завтра же ехать в Пронск.

И ни слова о том, есть ли у него подозрение в отношении князя Пронского, целовавшего крест на верность ему.

— А теперь, — продолжал чуть погодя Олег Иванович, — обмыслим, кого послать в Сарай. Дело сугубо серьезное. Хорошо бы зазвать кого-нибудь из толковых ордынских князей на постоянную службу, а не только лишь для того, чтобы оказать одноразовую помогу.