Оливия Кулидж - Римляне

– Я буду ориентироваться по ветру. Он всегда один и тот же. Я поставлю корабль под определенным углом в зависимости от того, куда мне надо приплыть. Это же так просто!

Но у меня было другое мнение на этот счет. Теперь, когда мы заговорили о ветре, я вспомнил, что тоже кое-что знаю о нем. К примеру, ветер подчиняется своим собственным законам. Всем известно, в какое время года ожидать штормов или когда будет дуть западный ветер. Но даже предположив, что в южных морях ветер будет придерживаться этих неписаных правил, разве не может он хотя бы слегка изменяться? Изменчивость – это природа ветра. И откуда Гиппалу знать, что эти правила будут непреложны в открытом океане?

Гиппал продолжал рассказывать о новом корабле и о препятствии, которое он называл «попутное море». Я его не слушал, потому что мое внимание привлекло какое-то движение. Я уставился в темноту, пытаясь разглядеть что-нибудь под пологом теней, отбрасываемых стеной.

– Они не спят, – прервал я Гиппала, – они разговаривают.

Должно быть, у Гиппала глаза на затылке.

– Знаю. Поэтому я сам разговаривал. Они будут выжидать, пока мы заснем. Это в их духе.

Он, несомненно, был прав, но, если погонщики собирались убить нас под покровом темноты, им надо было действовать быстро. Ночь коротка, и большая ее часть уже прошла. Но вот один человек встал и направился в нашу сторону.

Это был нубиец, огромный, свирепый дикарь, черный как ночь и, подобно многим слугам-египтянам, одетый только в набедренную повязку. Возможно, он собирался в темноте подползти к нам сзади, решив, что цвет кожи сделает его еще более незаметным. Но он все продолжал стоять в лунном свете, держа нож за спиной, отчего его огромная фигура казалась еще более угрожающей.

– Боюсь, они приняли решение, – прошептал Гиппал, – так и должно было случиться. Мне очень жаль.

На мгновение воцарилась неестественная тишина. Усыпанное звездами небо, острые черные зубцы стены, головы верблюдов в серебристом лунном свете и огромный нубиец – вот что мне суждено увидеть перед смертью! Я сказал Гиппалу:

– Постараюсь испугать их одним фокусом. Больше ничего не приходит в голову…

Я воспользовался чревовещанием, которому научился у знакомого раба, когда был еще ребенком, и иногда развлекал таким образом гостей хозяина, пока тот не освободил меня. Это не такой уж редкий дар, и в Александрии он не удивил бы никого. Но здесь, в пустыне, я обратился к нубийцу со словами, будто бы выходящими из уст верблюда:

– Я бы не посмел этого делать. Иначе я сообщу всем в Беренисе.

Я говорил по-египетски, надеясь, что нубиец поймет меня, краем глаза следя за ним. Я никогда не видел такого изумления на лице человека. Он громко охнул, выронил нож и уставился на верблюда, не веря своим ушам и думая, что какой-то нежданный свидетель прячется в ночи за его спиной. Рядом появились тени других людей, товарищей нубийца, разделявших его подозрения.

Гиппал хмыкнул.

– Тихо, глупец! – зашипел я ему в ухо. – Они сейчас прислушиваются. Лучше подскажите мне, что дальше говорить. Я не знаю их жаргона.

Гиппал меня понял и низко наклонился к моему уху. Я должен был быть уверен, что до заговорщиков дойдут мои слова. Верблюд, выбранный для моих целей, не спал и слегка шевелился. Жаль, что я не мог разглядеть, не жует ли он и не шевелятся ли его губы, оставалось надеяться, что этого не увидят и наши враги. Пытаясь, чтобы незнакомые слова звучали отчетливо и ясно, я произнес:

– Эй, вы, негодяи, слышите? Я все скажу в Беренисе.

Погонщики уже не сомневались. Кто-то из них завыл, как пес на луну. Я никогда не слышал такого звука. Нубиец примкнул к своим товарищам, которые оживленно переговаривались не заботясь, что их услышат. Гиппал спокойно потянулся и зевнул:

– Теперь они угомонятся, по крайней мере на ночь. А я буду спать.

И он уснул. На четвертой стоянке мы повстречали солдат, и нам дали сопровождение. Возможно, ничего дурного и не случилось бы, но солдаты были рады возможности вернуться в Беренис.

Так я познакомился с Гиппалом. Между нами установились странные отношения. Можно предположить, что у него было по отношению ко мне обязательство за то, что я спас ему жизнь, но на самом деле все было совсем наоборот. Нельзя сказать, что он платил мне неблагодарностью, он просто использовал друзей для воплощения в жизнь своей навязчивой идеи. Я же со своей стороны терпимо относился к его теории, зная, что Гиппал питает ко мне симпатию, и не желая ранить его чувства. Он вообразил, что может делать все, что заблагорассудится, поскольку я слишком занят, чтобы обращать внимание на мелочи или следить за его поведением.