Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

Девяностолетие Платона Демьяновича было отпраздновано торжественно, но как-то не всерьез. Подчеркивали скорее долголетие ученого, чем его научные заслуги, среди которых отмечались лишь труды, вышедшие в последнее десятилетие (как будто до восьмидесяти лет Чудотворцев ничего не делал). Объяснять столь странную ситуацию сталинскими репрессиями стало дурным тоном; упоминать их, по крайней мере, вслух опять не полагалось, так что о Чудотворцевском долголетии говорили со скрытой иронией, а кое-кто даже хохмил по поводу Хохмы. Чудотворцевское словцо «некрократия» распространилось, но в ответ на него раздраженные шестидесятники-хохмачи пустили в ход другое словцо «некрософия». Под этим знаком столь же издевательски при всяких внешних знаках уважения и даже благоговения перед патриархом отечественной классической филологии (о философии предпочитали не говорить) начали подготавливать столетний юбилей Платона Демьяновича задолго до того, как этот юбилей наступил. Все более откровенно подчеркивали смешную сторону юбилея: дескать, что спрашивать со столетнего, на что он годится, кроме юбилея? А между тем Платон Демьянович отнюдь не дряхлел. Часами диктовал он Клавдии какие-то новые труды. (Никто, кроме Клавдии, не знал в точности, что он диктует: Клавдия писала, лишь оставшись наедине с ним, и над этими уединениями тоже подшучивали.) Мысль Платона Демьяновича была по-прежнему остра, память не изменяла ему, разве только зрение совсем ослабело, но назвать его слепым язык не поворачивался, у Платона Демьяновича бывали минуты прозрения, когда он, право же, видел… Даже впадения в забытье, когда Платон Демьянович говорил про себя, не совсем связно то, что говорить, может быть, не следовало, поражали иногда ослепительной проницательностью, юродствующей мудростью не отсюда. И все-таки со временем становилось очевиднее и очевиднее: настоящие труды Платона Демьяновича при его жизни обнародованы быть не могут. Его могучее долголетие способствует лишь появлению новых трудов, которые не могут выйти в свет, как и старые.

Настало нестерпимо жаркое лето 1972 года. В подмосковных лесах горели торфяники, и до Совиной дачи, где, по обыкновению жил Платон Демьянович, доносился едкий запах гари. Кира, плохо переносившая жару, по своему обыкновению, собралась в Юрмалу одна: я был занят очередной работой. Но против обыкновения должна была уехать и Клавдия: она получила из Омска какие-то тревожные известия о болезни своей матери; Клавдия, до сих пор не покидавшая Платона Демьяновича ни на один день, с матерью не виделась четверть века. Кире и Клавдии пришлось обсудить складывающиеся обстоятельства, хотя обе они давно уже предпочитали одна с другой не разговаривать. Оказалось, что для отъезда обеих нет препятствий; нашлась удивительная сиделка, которой Платона Демьяновича вполне можно доверить. Обе они согласились, что это так, хотя каждая каждую не преминула попрекнуть предстоящим отъездом. Я ушам своим не поверил, когда услышал, что обе они уехали, и немедленно направился на Совиную дачу навещать Платона Демьяновича. Несмотря на нестерпимый зной, в саду вокруг дачи № 7 цвели липы, и сквозь их аромат из-за ветшающего забора доносился молодой удивительно знакомый женский голос: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих искони… Тогда я была при Нем художницею и была радостию всякий день, веселясь пред лицем Его во все время». И тут я услышал голос Платона Демьяновича: «Как ты думаешь, а не обо мне ли это сказано, и не мне ли следует сказать себе: „Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто“». Скажи мне, стоит ли исписанная бумага стольких жизней, включая мою собственную?»

А она ответила ему:

– Не бывает познания без любви. О тебе другое сказано: «блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

Дальше я не отважился слушать и потихоньку ушел, чтобы не нарушать их уединения. Стоит ли говорить, что я узнал голос моей крестной Софии Смарагдовны?

Не прошло недели, как до меня дошло известие: профессор Чудотворцев умер и даже похоронен уже на мочаловском кладбище. Похоронами занимался Полюс, единственный, кого удалось известить о смерти Платона Демьяновича. Похороны нельзя было откладывать в такую жару, а Полюс то ли не знал, то ли потерял адреса, по которым можно было бы известить Киру и Клавдию. Мудрено ли, что моего адреса он тоже не вспомнил? В институте, где Платон Демьянович все еще числился профессором, была пора летних отпусков, так что на мочаловское кладбище Полюс явился лишь с двумя или тремя своими собутыльниками и с новой женой, продавщицей мороженого, отпросившейся на этот день с работы. Полюс и тут запел «На воздушном океане», но голос его сорвался уже на четвертой строке: «Хоры стройные светил». Он постеснялся вести такую компанию на Совиную дачу, так что Платона Демьяновича помянули прямо у могилы и продавщица мороженого еле-еле дотащила Полюса до ближайшего леска, чтобы он проспался. Потом Полюс не мог вспомнить, кто обмывал покойника и кто положил его в гроб, да и гроба он, по-видимому, не заказывал.