Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

В тюремной книге Чудотворцева угадывается строгая композиция, как и в других его книгах. Это не разрозненные «Мысли», не «Опавшие листья». Но связь между отдельными фрагментами прослеживается с трудом. Допускаю, что память Чудотворцева удерживала изъятые фрагменты и сохраняла определенную последовательность между ними. Возможно, тогдашний гипотетический читатель Чудотворцева также видел эту последовательность, располагая всеми фрагментами по мере их поступления. Я лишен такой возможности, поскольку не читал всего, написанного Чудотворцевым в тюремных камерах. Фрагменты не датированы. Их соотношение для меня определяется лишь злобой дня, которой Чудотворцев уделяет внимание. Но злоба дня соотносится в книге с древним и вечным. Автор надолго уходит от нее, исследуя, скажем, мистический большевизм Платона. А, главное, такая книга обречена остаться незаконченной, как незакончено и «Оправдание зла», ее поздняя реставрация. «Оправдание зла» должно заканчиваться, как я полагаю, Страшным судом, выявляющим тщету зла.

Ибо конечный вывод из книги Чудотворцева все-таки такой. Когда зло преодолевается злом, лишь накапливается зло. Чудотворцев подмечает одно обстоятельство. Грехопадение не было лишь познанием зла. Это было познание добра и зла, как будто добро не познается, либо даже не существует без зла. Чудотворцев считает это диалектическим заблуждением, ибо добру и злу предшествует Благо, вмещающее всю полноту бытия, и грехопадение было отречением от Блага. Отсюда тщетность попытки преодолеть зло злом. Восстанавливаются внешние атрибуты мистического Царства, но не само Царство, так как Царства не бывает без Царя, а Царем стать невозможно. Гений Сталина все время ссылается на будущее, но будущего он лишен, как лишено будущего зло. Искание Царя ни к чему не приводит, ибо гений Сталина должен отречься от себя, чтобы найти Царя, а если гений Сталина отречется от себя, искание Царя прекратится, и не останется ничего, кроме перманентной революции, по Михаилу Верину Гений Сталина впадает в тщету несмотря на свои отдельные блестящие победы, которым Чудотворцев отдает должное и для которых даже кое-что рекомендует, хотя и в самых эффективных его рекомендациях я, по крайней мере, улавливаю сокрушительную чудотворцевскую иронию.

Вероятно, ее улавливал не только я. Тюремные писания Чудотворцева кого-то разочаровали, хотя заинтриговывали все равно. Над личностью мыслителя был поставлен зловещий эксперимент. Три года его заставляли только писать в пифагорейском безмолвии. (Пифагореец проводил в полном молчании пять лет, чтобы удостоиться посвящения.) За три года Чудотворцев не говорил практически ни с одним человеком (слова, которыми он обменивался с конвоирами и тюремными надзирателями, не в счет; если те что-то и говорили ему, то, как правило, ему не отвечали). Чудотворцев только писал и писал, писал непрерывно, не перечитывая написанного, но сколько бы он ни писал, а писал он, по существу, разные труды, объединенные общим названием, то ли «Гений Сталина», то ли «Оправдание зла», он все глубже затягивал своего читателя, кто бы он ни был, в свою проблематику. И над Чудотворцевым поставили другой эксперимент: изменили ему меру пресечения, что преследовало другие, более сложные цели.

Утренний завтрак, пайку хлеба и кружку кипятку, Чудотворцеву передавали через окошко в двери. Чудотворцев привык уже давно к тому, что днем ему нельзя лежать: надзиратель заходил в камеру, чтобы придраить постель к стене, так что заключенный мог только сидеть и писать. Тот же надзиратель обычно изымал у него написанное за несколько дней, иногда за один день, а иногда чуть ли не за час, так что иные фрагменты прерываются на полуслове, что, возможно, также подтверждает их подлинность. В то утро надзиратель отрывисто объявил заключенному Чудотворцеву, что его вызывают «с вещами». Чудотворцев схватился сначала за свою рукопись, но надзиратель привычным движением взял ее у него из рук. Чудотворцев принялся собирать книги, но вспомнил, что они библиотечные, оставил их на попечение надзирателя и в конце концов предстал перед начальником тюрьмы с пустыми руками. Тот сообщил заключенному Чудотворцеву, что остальной свой срок он будет отбывать вне тюрьмы. Слово «ссылка» при этом не было употреблено, Чудотворцева только обязали являться для регистрации через каждые два дня на третий.

Оказывается, уже несколько месяцев Чудотворцев сидел в тюрьме на берегу Белого моря. Ему не говорили, откуда и куда его везут, и в поезде его все равно везли отдельно от других, как правило, при закрытом окне, так что купе не отличалось от тюремной камеры; к тому же и в купе Чудотворцев продолжал писать, и написанное в тряском вагоне едва поддавалось прочтению, но читатели у Чудотворцева были квалифицированные, а главному читателю написанное передавалось в перепечатанном виде. Чудотворцеву выдали шубу, как будто в шубе его арестовали, хотя он хорошо помнил, что это не так. На регистрацию ему полагалось явиться тотчас же по выходе из тюрьмы, имея на руках справку Что в справке написано, Чудотворцев не разобрал. Выйдя за тюремные ворота, Чудотворцев услышал глухой шум моря. В воздухе кружились отдельные крупные снежинки. До учреждения, куда ему полагалось явиться, было недалеко. Там Чудотворцеву выдали другую справку и посоветовали зайти на почту На почте Платона Демьяновича ждал денежный перевод, что-то около тысячи рублей, сумма по тем временам изрядная. Деньги выслала Марианна Бунина, порывавшаяся выслать их уже давно, но ни посылок, ни почтовых переводов у нее до сих пор не принимали. Как выяснилось, шубу Платону Демьяновичу прислала тоже она, воспользовавшись какими-то своими связями по линии культуры. На почте Чудотворцеву доброжелательно посоветовали, где снять комнату, а при очередной регистрации ему даже предложили работу: преподавать латынь в местном медицинском училище.